Джон Стейнбек - И проиграли бой
— Странно — ранили! Вот так, ни с того, ни с сего — ранили?
— Мы с изменниками драку затеяли. А один из хозяев возьми да и пальни из ружья.
— Ты — дрался? Ты?
— А что тут такого?
Она смотрела на него во все глаза, зачарованно следила за его лицом.
— И у тебя не было ружья?
— Не было.
Она тяжело вздохнула.
— А что за парень приходил вчера вечером?
— Молодой такой? Это Дик, мой приятель.
— Очень славный.
— Еще бы! — усмехнулся Джим.
— Только уж очень дерзок. Моему мужу, Джо, такие не по душе. А мне понравился.
Джим снова опустился на колени и пополз к выходу.
— А ты завтракала?
— Джо сейчас принесет, — взгляд Лизы осмелел. Идешь на похороны?
— Конечно.
— А мне нельзя. Джо не велит.
— Погода мерзкая, сыро, — Джим выбрался наружу. Ну, пока. Будь здорова.
— До свидания, — она немного помолчала. — Ты уж никому только не говори, ладно?
— Чего — не говори? — Джим снова просунул голову в палатку. — О родах, что ли? Не скажу, конечно.
— Ты ж меня такой видел! Я же говорила, мне стыдно. Сама не знаю, почему.
— И я не знаю. Ну, пока.
Джим поднялся на ноги и зашагал прочь. В туманной дымке ему попалось не так уж много людей. Большинство, получив кашу, разбрелось по своим палаткам. Дым от плит стлался по земле. Налетел ветерок и неспешно погнал мелкий и редкий дождь наискось. Проходя мимо палатки Лондона, Джим заглянул и увидел, что вокруг гроба стоят, потупившись, человек десять. Джим хотел было подойти, но вспомнил о задании и зашагал к белой больничной палатке в конце ряда. Внутри — непривычная, но столь необходимая чистота; кое-какие медицинские инструменты, бинты, пузырьки с йодом, большая банка лечебной соли, докторский саквояж — все аккуратно разложено на большом ящике.
Старик полулежал на койке, рядом стояла широкогорлая бутылка туда он мочился — и допотопный ночной горшок. Борода у Дана отросла и свирепо топорщилась, щеки еще больше запали. И на Джима старик зыркнул свирепо.
— Наконец-то! Пришел! Чертовы молокососы, я вам все устроил, а теперь чихать вы на меня хотели!
— Как чувствуешь себя? — примирительно сиротил Джим.
— А, да не все ли тебе равно! Доктор — единственный приличный человек в вашем клоповнике!
— Ну, не сердись, Дан! Видишь, мне тоже досталось: плечо прострелили.
— И поделом! Вы, сукины дети, даже себя уберечь не можете! Чудо еще, что вас всех не укокошили!
Джим промолчал.
— Бросили меня здесь! — не унимался старик. — Думаешь, я все забыл? И как ты на яблоне сидел, и все разговоры у тебя только о стачке. Но черта лысого ты ее начал! Как бы не так! Я почин дал! Думаешь, не понимаю? Упал я с дерева, ногу сломал. Вот откуда вс е и началось. А вы бросили меня! Одного!
— Мы все помним, Дан. Никто тебя не забыл.
— А чего ж тогда со мной не считаются? Как с несмышленышем разговаривают, — он неистово замахал руками, но вдруг сморщился. — Надо ж, бросили меня здесь, а сами все на похороны пошли! Никому до меня дела нет!
— Все совсем не так, Дан, — прервал его Джим. — Мы посадим тебя на грузовик, и ты поедешь рядом со всеми, даже впереди всех.
От изумления у старика раззявился рот, обнажились четыре крупных резца. Руки, наконец, спокойно улеглись на одеяло.
— Не врешь? На грузовик посадите?
— Так наш старший решил. Он сказал. Дан — истинный зачинщик, без него не обойтись.
Старик напыжился. Губы поджались, подбородок воинственно выпятился.
— Иначе он и не мог решить. Уж он-то помнит и перевел взгляд на руки, враз смягчился, стал похож на ребенка. — Я поведу ребят, прошептал он. — Уж сколько веков бьется рабочий человек, а повести его некому. Я их выведу из тьмы к солнцу. Только бы слушались. Скажу: «Делать так-то!» — и они сделают. Скажу: «Идите туда-то» — и пойдут, пойдут как миленькие. Неслухов да лентяев не потерплю. Навытяжку должны стоять, когда я говорю, — и неожиданно добродушно улыбнулся. Бедные глупые мышата. Никто-то никогда им не говорит, что делать да как. Вожака хорошего не было.
— Это верно, — согласился Джим.
— Ничего, сейчас все по-другому пойдет! — снова разгорячился Дан. — Ты им скажи, я план разрабатываю. Через денек-другой на ноги встану, пусть уж потерпят немножко, а там я их поведу!
— Непременно скажу, — кивнул Джим.
В палатку вошел Бертон.
— Доброе утро. Дан. Привет, Джим. А где, Дан, тот парень, кому я велел присматривать за тобой?
— Ушел, — жалостливо протянул старик. — Ушел за завтраком, да так и не вернулся.
— На горшок хочешь?
— Нет.
— Клизму он тебе ставил?
— Нет.
— Придется, Дан, другую сиделку подыскать.
— Слышь, док, этот щенок говорит, меня на похороны возьмут, на грузовике поеду. Правда, что ли?
— Конечно, правда. Захочешь — поедешь.
Дан откинулся на спинку кровати, довольно улыбнулся.
— Наконец-то и обо мне вспомнили.
Джим поднялся.
— До скорого, Дан.
Бертон вышел вместе с ним.
Джим спросил:
— Он что, чуток тронулся?
— Да нет. Просто старик. Перенес сильное потрясение. Кости плохо срастаются.
— Но он болтает как умалишенный.
— Я поручил тут одному приглядеть за ним, а он, видишь, даже клизмы ему не сделал. А от запора, порой, и ум помрачиться может. Впрочем, Дан — обыкновенный старик. Вы крепко его порадовали. Заходите почаще!
— По-вашему, он поедет на похороны?
— Нет. Его в грузовике растрясет, только разбередит ногу. Придется что-то иное придумать. Как рука?
— Да я уж о ней и забыл.
— Вот и отлично. Старайтесь не студить. Застудите — намучаетесь. Ну, до встречи. У нас карболка кончилась. Хоть из-под земли, а надо достать. А то ребята уборные чистить откажутся. — И он заторопился прочь, на ходу что-то бормоча себе под нос.
Джим огляделся: с кем бы поговорить. Но те, кто попадались на глаза, не задерживались под дождем, перебегали от палатки к палатке по вконец раскисшей черной земле. Рядом в просторной армейской палатке слышались голоса. Джим вошел. В тусклом свете приме тил он с десяток мужчин, сидевших на одеялах. Все разом замолчали и выжидающе уставились на вошедшего. Джим достал из кармана кисет, подаренный Маком.
— Здорово, ребята. У меня вот рука не работает. Не свернет ли кто самокрутку?
Все по-прежнему настороженно молчали. Мужчина, сидевший у входа, протянул руку за кисетом и проворно скатал самокрутку. Джим взял ее и кивнул на кисет.
— Пусти-ка по кругу. Как знать, может, и табачок у нас в лагере на исходе.
Кисет пошел по рукам. Толстяк с маленькими усиками предложил:
— Присаживайся-ка, паренек, ко мне. Это не тебя вчера подстрелили?
— Подстрелили, но не пристрелили, — усмехнулся Джим. — Нас двое подстреленных. Только я, видишь, легко отделался.
Сидевшие одобрительно заулыбались. Мужчина со впалыми щеками даже засмеялся в голос.
— А к чему это надумали того плюгавого сегодня хоронить?
— А почему б и не похоронить?
— Да у всех людей на третий день хоронят.
Толстяк затянулся и выпустил клубы дыма.
— Мертвяк и есть мертвяк, ему без разницы.
Худосочный мужчина со впалыми щеками мрачно воз разил:
— А вдруг он не умер? Вдруг вроде как отключился? А мы его заживо — в землю. Помоему, надо три дня обождать, как у всех делается.
Ответил ему ровный, насмешливый голос. Джим взглянул в ту сторону: говорил высокий мужчина, лоб у него был белый и гладкий, без морщин.
— Не бойся, не спит он, будь уверен. Знал бы ты, что с трупами в морге делают, сомневаться бы не стал.
— Мало ли что! А вдруг? — не сдавался худосочный. — Если обождем чуток, хуже не будет.
Белолобый фыркнул.
— Парню в вены чего только не накачали, чтоб не про тух, а он, по-твоему, все спит. На зависть крепкий сон!
— Неужто накачали?
— А то как же! У меня знакомый в морге работал, такое рассказывал — уши вянут.
— Лучше и вовсе не слушать, — решил худосочный, одна только срамота.
— А кто он, ну тот, плюгавый, которого убили? спросил толстяк. Он, по-моему, хотел этих субчиков, что приехали у нас хлеб отнимать, сагитировать, дескать, нам палки в колеса не вставляйте. Уж и говорить начал, да тут — бах! — смотрю, уж он на земле ле жит.
Джим собирался было закурить, но так и не зажег самокрутку.
— Я знал его, — ответил он. — Хороший был малый. Вроде как рабочий вожак.
Белолобый заметил:
— За головы вожаков государство неплохо платит. Так что долго они не живут. Взять хотя бы этого Сэма, тощий, ровно змеюка. Говорит, в порту работал. А я спорю, что он и полугода не протянет — кокнут.
Смуглый парень спросил:
— А как же с Лондоном? С ним, как с Дейкином, могут расправиться.
— Ну, уж нет, Лондона голыми руками не возьмешь У него голова на плечах есть, — вступил худосочный.
