Редьярд Киплинг - Сталки и компания
Несомненно, через несколько лет некоторые из них будут иметь честь получить от королевы офицерское звание и носить шпагу. Он сам выполнял свой долг в качестве майора в полку добровольцев, и ему было очень приятно узнать, что у них сформирован кадетский корпус. Создание такой организации является ключом к формированию правильного, здорового духа, который при надлежащем воспитании принесет огромную пользу их любимой родине, в которой им посчастливилось родиться. Некоторые из них уже сейчас – и он в этом не сомневается – с нетерпением ждут того момента, когда можно будет повести своих солдат под пули врагов Англии, биться на поле брани со всей храбростью и дерзостью молодости.
Возможности юноши в десять раз больше возможностей девушки, она сотворена слепой природой только для одного, а мужчина для многого. Твердой, не дрогнувшей рукой он срывал покрывала с тайников души и демонстративно топтал их перлами своего красноречия. Своим раскатистым голосом он громко изъяснялся о таких вопросах, как мечты о почете и славе, которые мальчишки не обсуждают даже со своими самыми близкими товарищами, – он радостно предположил, что до его речи они никогда и не думали о таких возможностях. Он размахивал руками, указывая им на славные цели и размазывая своими жирными пальцами все, что так манило, привлекало их на горизонте. Он опоганил самые тайные уголки их души своими криками и жестикуляцией, он описывал деяния их предков так, что у них уши горели от стыда. У некоторых из них (его резкий голос резал звенящую тишину), возможно, есть родственники, которые погибли, защищая родину. И многие из них, как только начали ходить, мечтали о той переходящей по наследству шпаге, которая висит над обеденным столом, и тайком трогали ее. Он заклинал их стать достойным подражанием этих блестящих примеров, а они смотрели в сторону, испытывая чрезвычайную неловкость.
За все эти годы они даже не пытались четко формулировать свои мысли для себя. Они просто ощутили прилив ярости, которую вызвал у них этот толстяк, назвавший «шарики» игрой.
И так он разглагольствовал до самой заключительной части (которую, кстати, он использовал позже с оглушительным успехом на встрече избирателей), пока ученики, испытывая сильное отвращение, сидели красные от стыда. Сказав много-много слов, он протянул руку к палке, обмотанной тряпкой, и ткнул в нее пальцем. А это... это наглядный символ нашей страны... достойный всяческого почета и уважения! И никто из юношей не должен взирать на этот флаг, если он не имеет цели внести достойный вклад в его бессмертное великолепие. Он потряс его, большой, трехцветный, хлопчатобумажный «юнион джек», и застыл в ожидании грома аплодисментов, которые должны были увенчать его успех.
Ученики смотрели в молчании. Они, конечно, уже видели флаг раньше... На здании береговой охраны или в телескоп, когда какой-нибудь бриг проходил мимо пляжа в Браунтоне; над крышей гольф-клуба и в окне кондитерской Кейта, на бумаге, в которую были завернуты коробки леденцов. Но в колледже флаг никогда не вывешивали – это не входило в расписание их жизни; ректор никогда не упоминал его, и отцы их не проповедовали его им[116]. Этот вопрос был закрытый, священный и особенный. Куда он лез со своей вульгарностью, зачем рассказывал перед ними обо всех этих ужасах? Спасительная мысль! Наверное, он был пьян.
Спас ситуацию ректор, который быстро встал и предложил выразить свою благодарность, и при первом же его движении ученики яростно, с чувством облегчения захлопали.
– Я уверен, – лицо его освещалось газовыми рожками, – что вы присоединитесь ко мне, выражая сердечную благодарность мистеру Реймонду Мартину за эту наиприятнейшую речь.
Мы и сегодня не знаем обстоятельств этого дела. Ректор клянется, что он этого не делал, или, что если и делал, то, значит, ему что-то попало в глаз, но присутствовавшие уверены в том, что он подмигнул – один раз демонстративно и значительно – после слова «наиприятнейшая». Мистер Мартин получил свои аплодисменты в полной мере. Как он выразился: «Должен сказать без ложной скромности, что мои слова дошли до их сердец. Никогда не думал, что мальчики могут так аплодировать».
Он уехал, когда прозвучал звонок на молитву, и ученики выстроились вдоль стены. Флаг, все еще развернутый, лежал на столе. Фокси с гордостью поглядывал на него: красноречие мистера Мартина задело его за живое. Ректор и преподаватели стояли поодаль на кафедре и не обратили внимания на нарушение, когда староста вышел из строя, быстро свернул флаг, положил его в чехол и спрятал в шкафчик.
После этого, как будто он отпустил пружины, раздался гул, сменившийся нестройными аплодисментами.
Его речь обсуждали в спальнях. Все сходились в одном: мистер Реймонд Мартин родился в трущобах и воспитывался в обычной государственной школе, где играли в «шарики». Кроме того, он был (я привожу только некоторые наиболее интересные наблюдения из всего многообразия) Несусветный хам, Мерзкий вонючка, Жиртрест с флажком (это придумал Сталки). Некоторые определения не совсем подходят для печати.
В следующий понедельник волонтеры кадетского корпуса построились – подавленные и пристыженные. И даже тогда все можно было бы исправить, если бы эту тему обошли молчанием.
Первым заговорил Фокси:
– После той прекрасной речи, которую вы давеча слышали, мы должны упражняться еще больше. Теперь вам сам бог велел маршировать на улице.
– А можно, мы не будем делать этого, Фокси? – шелковый голос Сталки должен был бы насторожить его.
– Нет, не можем, после того как он развернул перед нами этот флаг. Он сказал мне перед отъездом, что не возражает, если кадеты будут использовать его как свой собственный. Это красивый флаг.
В мертвой тишине Сталки поставил ружье в стойку и вышел из строя. Его примеру последовали Хоган и Анселл. Пероун колебался.
– Послушайте, а может мы... – начал сержант. – Я сейчас вытащу его из шкафчика, – он повернулся, – и тогда мы сможем...
– Хватит! – заорал Сталки. – Какого черта вы ждете? Разойдись! Закончили!
– Почему... а что... а где?
Голос Фокси потонул в стуке снайдеров, устанавливаемых в стойку: один из другим мальчики выходили из строя.
– Я... я не знаю, наверное, мне надо сообщить об этом ректору, – запинаясь, говорил Фокси.
– Сообщайте – и черт с вами, – закричал побелевший как мел Сталки и выскочил за дверь.
* * *– Странно! – сказал Жук Мактурку. – Я был в комнате и сочинял замечательный стих о Жиртресте с флажком, и тут зашел Сталки, я сказал ему «Привет», а он обругал меня, как грузчик, а потом вдруг разрыдался... Положил голову на стол и заревел. Надо, наверное, что-то делать?
Мактурк забеспокоился:
– Может, он как-то сильно ударился?
Когда они нашли его, он сидел, посвистывая, с блестящими глазами.
– Ну что, надул я тебя, Жук? Думаю, что да. Хороший розыгрыш? А ты подумал, что я реву? Неплохо у меня получилось? Ты просто старый толстый дурак! – и он начал щипать Жука за уши и щеки в том стиле, который назывался у них «подоить корову».
– Я знаю, что ты ревел, – ответил Жук сдержанно. – Почему ты не на строевой?
– Строевой! Какой строевой?
– Ладно, не умничай. На строевой в гимнастическом зале.
– Потому что ее нет. Добровольческий кадетский корпус рассыпался... развалился... умер... растворился... сгнил... протух. И если ты будешь продолжать так на меня смотреть, Жук, я тебя тоже убью... Да, еще: на меня будут жаловаться ректору за то, что я ругался.
ПОСЛЕДНИЙ СЕМЕСТР
Оставалось несколько дней до экзаменов, до каникул и, что самое важное, до выпуска газеты колледжа, редактором которой был Жук. Два фактора склонили его к этому предприятию: льстивые уговоры Сталки и Мактурка и учебный режим, который с каждым днем становился все жестче. Занявшись этим, он обнаружил, как и многие другие до него, что его обязанность – делать работу, а дело его друзей – его работу критиковать. Сталки назвал газету «Суиллингфордский патриот» в честь Спонжа[117], а Мактурк презрительно сравнивал с Рёскиным и Де Квинси. Только ректор по-настоящему заинтересовался работой Жука и предложил свою, как всегда своеобразную, помощь. Он позволил Жуку приходить копаться в его библиотеке, полной переплетенных кожей и пропахших табаком книг, ничего не запрещая, ничего не рекомендуя. Там Жук обнаружил большое мягкое кресло, серебряный письменный прибор и бесконечное количество ручек и бумаги. Там было великое множество древних драматургов, там был Хаклит со своим путешествиями, французские переводы русских поэтов Пушкина и Лермонтова, короткие виртуозные и удивительные эссе вместе с необычными песнями – автора звали Пикок, «Лавенгро» Джорджа Борроу, странная книга – перевод чего-то под названием «Рубаи», про которую ректор сказал что эти стихи еще не оценены по достоинству, там были сотни томов поэзии – Крешо, Драйден, Александр Смит, L.E.L., Лидия Сигурни, Флетчер и его «Пурпурный остров», Донн, «Фауст» Марло и еще один автор, который на три дня абсолютно выбил Мактурка (которому Жук дал почитать) из колеи, – Оссиан; «Земной рай», «Аталанта в Калидоне» и Россетти[118]... и еще многие другие. Затем ректор, изображая цензора, редактирующего газету, читал стихи разных поэтов, демонстрируя различные стили. Медленно дыша, полузакрыв глаза над сигарой, он рассказывал о судьбах великих людей, о дневниках давно умерших людей, которые они вели в своей бурной юности, о тех годах, когда все эти планеты были еще только что вспыхнувшими звездами, ищущими свое место в холодном пространстве, и он, ректор, общался с ними тогда, как общаются между собой все юноши. Поэтому все обычные дела пошли прахом, и Жук, преисполненный другими ритмами и рифмами, хранил все в тайне и только днем на берегу делился с Мактурком, гордо вышагивая между воображаемых галеонов Армады и декламируя стихи над пенящейся морской волной.
