Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
Когда мы под стук ножей и вилок покончили с первым блюдом, светловолосый господин закурил папиросу и удалился. Через минуту он вернулся с пепельницей. Мадам Лесерф, которая перед тем была занята едой, теперь посмотрела на меня и сказала:
— Так вы последнее время много вояжировали? Я, знаете, никогда не бывала в Англии — как-то не случилось. Там, кажется, довольно скучно. On doit s'y ennuyer follement, n'est ce-pas?[93] И потом, эти туманы… И никакой музыки, никакого вообще искусства… Этот кролик приготовлен особенным способом, вам должно понравиться.
— Кстати, — сказал я. — Забыл вам сказать, я написал вашей подруге, чтобы предупредить, что буду здесь и… ну как бы напомнил, что она собиралась приехать.
Мадам Лесерф положила нож и вилку. Она, казалось, была удивлена и недовольна.
— Этого недоставало! — воскликнула она.
— Да ведь тут нет никакого вреда — или вы полагаете…
Мы прикончили кролика в молчании. Засим последовали сливки с шоколадом. Светловолосый господин аккуратно сложил салфетку, втиснул ее в кольцо, поднялся, слегка поклонился нашей хозяйке и вышел.
— Кофе подадите в зеленую, — сказала мадам Лесерф горничной.
— Я ужасно на вас сердита, — сказала она, когда мы устроились на козетке. — Я думаю, вы все испортили.
— Но что же я такого сделал? — спросил я.
Она отвернулась. Ее маленькая твердая грудь тяжело вздымалась (Севастьян где-то пишет, что это бывает только в романах, но вот передо мною было доказательство его неправоты). Голубая жилка на ее бледной девичьей шее, казалось, пульсирует (впрочем, в этом я не так уверен). Ресницы подрагивали. Да, она была положительно хороша. Интересно, откуда она родом, с юга? из Арля? Хотя у нее выговор парижанки.
— Вы родились в Париже? — спросил я.
— Благодарю, — сказала она, не глядя на меня. — Это ваш первый вопрос обо мне. Но он не извиняет вашего проступка. Глупее ничего нельзя было придумать. Может быть, если бы мне удалось… Простите, я сейчас вернусь.
Я откинулся и закурил. В косом луче роилась пыль; к ней примешивались клубы дыма и медленно и вкрадчиво вращались, точно они в любую минуту могли образовать живую картину. Позвольте здесь повторить, что мне претит засорять эти страницы чем бы то ни было лично до меня касающимся. Но я думаю, читателя — а может быть, и дух Севастьяна, как знать, — позабавит, что мне вдруг на мгновение взбрело в голову поухаживать за этой женщиной. Это было очень и очень странное чувство — ведь в то же время она меня раздражала — имею в виду ее речи. Я как-то терял почву под ногами. Тут она вернулась, и я внутренне встряхнулся.
— Ну вот, из-за вас все пропало, — сказала она. — Элен нет дома.
— Tant mieux[94], — сказал я, — наверное, она едет сюда, да и должны же вы понять, как мне не терпится ее увидеть.
— Но как вас угораздило писать к ней! — воскликнула мадам Лесерф. — Ведь вы ее даже не знаете. А я вам обещала, что она будет здесь нынче, чего же вам еще? А если вы мне не поверили, если хотели меня проверить… alors vous êtes ridicule, cher Monsieur[95].
— Нет, что вы, — сказал я вполне искренне, — мне это и в голову не приходило. Я только подумал что… кашу маслом не испортишь, как у нас русских говорится.
— Что до меня, то я не очень-то люблю масло… да и русских тоже, — сказала она.
Что было делать? Я взглянул на ее руку, лежавшую рядом с моей. Она слегка трепетала, платье на ней было очень тонкое, — и странная мелкая дрожь пробежала у меня по спине, отнюдь не от холода. Поцеловать ее руку? Выйдет ли это у меня учтиво, не буду ли я при этом выглядеть дураком?
Она вздохнула и поднялась.
— Ну, нечего теперь делать. Боюсь, вы ее насторожили, и если она все-таки приедет… ну, да не важно. Там увидим. Хотите пойти осмотреть наши владения? На дворе как будто теплее, чем в этом злополучном доме.
«Владения» состояли из сада и рощи, которые я еще раньше приметил. Все было очень тихо. Черные ветки, кой-где с выпушкой зелени, казалось, прислушивались сами к себе. Надо всем тяготели оцепенение и скука. У кирпичной стены какой-то таинственный садовник выкопал кучу земли, а потом ушел и бросил здесь свою ржавую лопату. По неизвестной причине мне вспомнилось недавнее убийство, при котором убийца закопал свою жертву в таком же вот саду.
Мадам Лесерф молчала; потом сказала:
— Вы, должно быть, очень любили своего сводного брата, раз так хлопочете о его прошлом. Как он умер? Покончил с собой?
— О нет, — сказал я. — У него было больное сердце.
— А мне померещилось, будто вы сказали, что он застрелился. Это было бы куда романтичнее. Я буду разочарована, если ваша книга окончится в постели. Летом здесь растут розы — прямо здесь, в этой грязи, — но меня сюда летом больше калачом не заманишь.
— Я, во всяком случае, никоим образом не намерен искажать его жизнь, — сказал я.
— Ну и хорошо. Я знавала человека, который напечатал письма своей покойной жены и раздавал их друзьям. Отчего вы думаете, что жизнь вашего брата будет кому-нибудь интересна?
— Да разве вы никогда не чита… — начал было я, как вдруг у ворот остановился элегантный, но забрызганный грязью авто.
— Как некстати, — сказала мадам Лесерф.
— Но, может быть, это она! — воскликнул я. Из автомобиля вылезла женщина и ступила прямо в лужу.
— Она самая, — сказала мадам Лесерф. — Ну вот что: вы уж, пожалуйста, стойте здесь.
Она побежала по дорожке, махая рукой, и, подбежав к новоприбывшей, поцеловала ее и увела налево, и я потерял их из виду за боскетом. Через минуту они опять показались: обошли кругом сад и вот уже поднимались по ступеням. Вот скрылись в доме. Я, в сущности, так и не разглядел Елены фон Граун, разве только ее расстегнутую шубку и яркое кашнэ.
Я нашел каменную скамью и сел. Я был взволнован и доволен собой: наконец-то добыча была у меня в руках. На скамье лежала чья-то трость, и я потыкал ею в жирную бурую землю. Дело сделано! Нынче же вечером, поговорив с ней, я вернусь в Париж и… Тут мысль, чуждая другим — подкидыш, эльфами подмененный дрожащий младенец, — закралась и смешалась с толпой… Еду ли я в самом деле вечером в Париж? Как это у Мопассана, в бегущей без передышки фразе из одного его второсортного рассказа: «Я забыл книгу»[96]. Но я начал забывать о своей.
— Так вот вы где, — послышался голос мадам Лесерф. — А я думала, вы уехали домой.
— Ну что? Все благополучно?
— Вовсе нет, — спокойно ответила она. — Уж не знаю, что вы ей там написали, но она решила, что это имеет отношение к фильме, которую она затеяла. Она говорит, что вы заманили ее в ловушку. Вам теперь придется исполнять то, что я вам скажу. Вы с ней не будете говорить ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Но останетесь здесь и будете с ней как можно любезнее. Она мне обещала все рассказать, а потом вы, может быть, и побеседуете с ней сами. Договорились?
— Как это в высшей степени мило с вашей стороны — взять на себя все эти хлопоты… — сказал я.
Она села рядом со мной на скамью, и так как скамья была очень коротка, а я несколько, так сказать, тяжеловат, то ее плечо касалось моего. Я провел языком по губам и стал чертить тростью каракули на грунте.
— Что это вы хотите нарисовать? — спросила она и слегка кашлянула.
— Волны своих мыслей, — довольно глупо отвечал я.
— Как-то раз, — сказала она тихо, — я поцеловала одного человека только за то, что он мог написать свое имя вверх ногами.
Палка выпала у меня из рук. Я пристально поглядел на мадам Лесерф. Я смотрел на ее гладкий белый лоб, ее темно-фиолетовые веки, которые она опустила, должно быть, неверно истолковав мой взгляд, увидел бледное родимое пятнышко на бледной щеке, тонкие крылья носа, чуть припухшую верхнюю губу (она наклонила свою темную голову), матовую белизну горла, алым лаком покрытые ногти тонких пальцев. Она подняла лицо; ее странные бархатные глаза с райками чуть выше обыкновенного уставились мне на губы.
Я встал.
— Что случилось, — спросила она, — о чем вы подумали?
Я покачал головой. Но она была права, я думал — думал о том, что требовало немедленного разрешения.
— Мы что же, идем в дом? — спросила она, когда мы пошли по дорожке.
Я кивнул.
— Но она, знаете, еще не спустится какое-то время. Скажите, отчего вы надулись?
Кажется, я остановился и опять посмотрел на нее пристально, в этот раз на ее стройную фигурку в желтом тесном платье.
В глубокой задумчивости я двинулся дальше, и крапчатая, вся в солнечных пятнышках аллея словно хмурилась мне в ответ.
— Vous n'êtes guère aimable[97], — сказала мадам Лесерф.
На террасе стоял стол и несколько стульев. Там сидел давешний неразговорчивый блондин, которого я видел за завтраком; он изучал механизм своих часов. Садясь, я неловко толкнул его под локоть, и он выронил малюсенький винтик.
