Владимир Набоков - Истинная жизнь Севастьяна Найта
Мы довольно долго сидели в молчании. Увы, у меня не оставалось более сомнений, хотя этот портрет Севастьяна был чудовищен, — впрочем, все это ведь было из вторых рук.
— Да, — сказал я, — я увижу ее во что бы то ни стало. И на это имеются две причины. Во-первых, я хочу задать ей один вопрос — только один. А во-вторых…
— Что же во-вторых? — сказала мадам Лесерф, потягивая остывший чай.
— Во-вторых, я не могу себе представить, каким образом такая женщина могла привлечь моего брата; поэтому я хочу увидеть ее собственными глазами.
— Вы хотите сказать, — спросила мадам Лесерф, — что считаете ее ужасной, опасной женщиной? Une femme fatale?[86] Потому что, знаете, это ведь неправда У нее сердце мягкое и чистое, как воск.
— О нет, — сказал я. — Не ужасной и не опасной. Если угодно, ловкой, что ли, но… Нет, мне необходимо самому ее видеть.
— Поживем — увидим, — сказала мадам Лесерф. — Вот что: у меня есть идея. Завтра я уезжаю. Если вы придете в субботу, боюсь, Элен будет в такой спешке — она всегда спешит, знаете, — что попросит вас прийти назавтра и забудет, что назавтра она едет ко мне за город на неделю, и вы ее опять упустите. Словом, я думаю, лучше всего будет вам тоже приехать ко мне. Тогда уж вы ее увидите наверное. Поэтому я вот что предлагаю: приезжайте-ка вы в воскресенье утром и оставайтесь, сколько хотите. У нас четыре свободные комнаты, думаю, вам будет удобно. Да и потом, вообще, если я с ней поговорю заранее, она будет лучше настроена для разговора с вами. Eh bien, êtes-vous d'accord?[87]
СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА
Как любопытно, думал я: между Ниной Речной и Еленой фон Граун имелось как будто легкое семейное сходство — во всяком случае между теми двумя портретами, которые для меня нарисовали муж первой и подруга второй. Одна другой стоила: Нина — недалекая и тщеславная, Елена — хитрая и жестокая; обе ветрены, обе не в моем вкусе — да и не в Севастьяновом, как мне казалось. Интересно, знакомы ли они были в Блауберге; рассуждая отвлеченно, они должны были сойтись, но на самом деле они бы, наверное, шипели да плевались друг на дружку. С другой стороны, я мог теперь, к великому своему облегчению, совершенно оставить след Речной. То, что мне рассказала спокойная эта француженка о любовнике своей подруги, едва ли могло быть совпадением. Какие бы чувства мною ни владели, когда я слышал, как обращались с Севастьяном, я не мог не испытывать удовлетворения от того, что мое дознание близилось к концу и что мне не придется браться за невозможную задачу отыскать первую жену Пал Палыча, которая, как знать, могла быть в тюрьме — или в Лос-Ангелосе. Я понимал, что это моя последняя возможность, и так как мне очень важно было не упустить ее и увидеться с Еленой фон Граун, то я сделал над собою чрезвычайное усилие и послал письмо на ее парижский адрес, с тем чтобы она получила его, когда приедет. Оно было очень кратким: я только извещал ее, что буду гостить у ее подруги в Леско и что я принял это приглашение с той только целью, чтобы с ней увидеться; я прибавил, что хотел поговорить с ней о важном деле, касающемся до литературы. Последняя фраза была не очень честной, но мне казалось, что она может ее заинтриговать. Я несовсем понял, сказала ли ей ее подруга о моем желании видеть ее, когда она телефонировала из Дижона. Я отчаянно боялся, что в воскресенье мадам Лесерф любезно известит меня, что Элен, вместо того чтобы приехать к ней, укатила в Ниццу. Отправив же письмо, я почувствовал, что во всяком случае сделал все, что мог, для того чтобы наше свидание состоялось.
Чтобы попасть в Леско, как было уговорено, около полудня, я выехал в девять часов утра. Уже когда я садился в поезд, меня вдруг осенило: ведь это по дороге в Сен-Дамье, где Севастьян умер и где его похоронили. Я проезжал тут одной незабываемой ночью. Но теперь я ничего не мог узнать: когда поезд на одну минуту остановился у маленькой платформы Сен-Дамье, лишь вывеска с названьем станции напомнила мне, что я здесь уже бывал. Местность казалась такой простой, устойчивой, определенной в сравнении с искаженным, как во сне, образом, засевшим у меня в памяти. Или, может быть, это теперь он исказился?
Я почувствовал странное облегчение, когда поезд снова тронулся: я больше не гнался по призрачному следу, как за два месяца перед тем. День был ясный, и всякий раз, что поезд останавливался, я как будто слышал легкое, неровное дыхание весны, еще едва заметной, но уже несомненно пришедшей: «холодные руки и ноги балерин, ждущих выхода за кулисами», как сказано у Севастьяна.
Дом мадам Лесерф был большой и запущенный. Десятка два старых, больных деревьев составляли «парк». По одну сторону были поля, по другую, на косогоре, какая-то фабрика. На всем тут был странный налет вялости, дряблости, запыленности; когда позднее я узнал, что дом был построен всего около тридцати лет тому назад, я еще больше поразился его обветшалости. Когда я подходил к парадному крыльцу, навстречу мне вышел мужчина, скорым шагом хрустя по гравийной дорожке; он остановился и пожал мне руку.
— Enchanté de vous connaître[88], — сказал он, оглядывая меня грустным взором. — Жена вас ждет. Je suis navré[89], в это воскресенье я вынужден ехать в Париж.
Это был среднего возраста и заурядного вида француз, с утомленными глазами и машинальной улыбкой. Мы еще раз пожали друг другу руки.
— Mon ami, ты опоздаешь на поезд, — раздался с веранды хрустальный голос мадам Лесерф, и он послушно ретировался.
Теперь на ней было бежевое платье, губы ярко накрашены, но к своей прозрачной коже она, конечно, не прикасалась. Солнце придавало синеватый лоск ее волосам, и я невольно поймал себя на мысли, что все-таки она была красивой молодой женщиной. Мы прошли через две или три комнаты, у которых был такой вид, словно обязанности гостиной были как-то между ними поделены. У меня было чувство, что, кроме нас двоих, в этом неприятном, безпорядочном доме не было никого.
Она подобрала шаль, лежавшую на козетке, обитой зеленым штофом, и накинула ее на себя.
— Зябко, не правда ли, — сказала она. — Чего я в жизни не выношу, так это холода. Потрогайте мои руки. Они всегда такие, разве что летом теплее. Завтрак сейчас подадут. Садитесь.
— Когда именно она должна приехать? — спросил я.
— Écoutez[90], — сказала мадам Лесерф, — неужели вы хотя бы на минуту не можете забыть о ней и поговорить со мной о чем-нибудь другом? Се n'est pas très poli, vous savez[91]. Расскажите мне о себе. Где вы живете, что делаете?
— Но она непременно будет здесь нынче? — спросил я.
— Да, да, упрямый вы человек, будет, будет. Наберитесь терпения. Знаете, женщины не любят мужчин с навязчивыми идеями. Как вам показался мой муж?
Я сказал, что он, должно быть, много ее старше.
— Он добрый человек, но до ужаса скучный, — сказала она со смехом. — Я его нарочно услала. Мы всего год женаты, но мне кажется, что у нас уже брильянтовый юбилей. А дом этот вызывает у меня отвращение. А у вас?
Я сказал, что он кажется мне несколько старомодным.
— Ну, это несовсем так. Когда я его в первый раз увидала, он казался новехоньким, но с тех пор он поблек и стал разваливаться. Я как-то сказала одному врачу, что, кроме гвоздик и нарциссов, все цветы вянут, когда я к ним прикасаюсь, — странно, не правда ли?
— И что же он сказал?
— Сказал, что не ботаник. Была одна персидская принцесса вроде меня. Она погубила все дворцовые сады.
Пожилая и довольно хмурого вида горничная заглянула в комнату и кивнула своей хозяйке.
— Идемте, — сказала мадам Лесерф. — Vous devez mourir de faim[92], судя по вашему лицу.
Мы с ней столкнулись в дверях, потому что, когда я шел за ней, она внезапно обернулась. Она схватила меня за плечо, и ее волосы слегка мазнули по моей щеке. «Какой неловкий, — сказала она. — Я забыла свои пилюли».
Она нашла их, и мы пошли скитаться по дому в поисках столовой. Наконец нашли. Комната была удручающего вида, с окном в фонарной нише, которое, казалось, передумало в последнюю минуту и решило попытаться вернуться в обыкновенное положение. Через две разные двери безшумно вплыли две персоны. Одна — старая дама, должно быть, кузина мсье Лесерфа. Разговор ее сводился исключительно к учтивому урчанию при передавании снеди. Другой был довольно красивый, важного вида мужчина в гольфных штанах, со странной проседью в светлых жидких волосах. За весь завтрак он не проронил ни слова. Мадам Лесерф представила нас каким-то быстрым жестом, не заботясь об именах. Я обратил внимание на то, что она словно не замечала его присутствия за столом, и вообще он сидел как бы отдельно. Завтрак был хорошо приготовлен, но его меню было составлено кое-как. Вино, впрочем, подали отличное.
