Эфраим Севела - Зуб мудрости
Мне вначале показалось, что он действительно решил меня отстегать ремнем, но слова «достойным всяческого уважения людям» были полны такой ядовитой иронии, что я не беспокоилась за сохранность своей попки.
За ужином я сидела, не проронив ни слова. Обиженный мистер Крацер не удостаивал меня даже взглядом, Б.С. был занят разговором с ним, а миссис Крацер, как птица, поворачивала голову то к одному, то к другому, таким образом тоже участвуя в застольной беседе.
Перед ужином Б.С. хватил еще полстакана водки, и за столом его немножко развезло. Вместо того, чтобы замять мою дерзость, вежливо свести разговор к конкретному делу, ради которого он и приехал сюда, Б.С. сорвался. На чем? Конечно, на Израиле.
Я уже заметила, что не бывает случая, когда соберутся больше трех евреев, чтобы они не заговорили и не заспорили об Израиле. Больная мозоль.
Мистер Крацер, обиженный мною, стал изливать Б.С. свое недовольство русскими евреями, которые вместо Израиля едут в Америку, отвечая черной неблагодарностью за заботу о них американских евреев.
– Мы тратим на них деньги! Выступаем на митингах! – заки– пятился мистер Крацер. – А они? Едут сюда, чтобы стать миллио– нерами! А кто будет защищать Израиль?
– Вы, – с детской непосредственностью сказал ему Б.С., улыбаясь как можно доброжелательней.
– Я? Я уже стар.
– Ну, ваши три сына.
– Как поступать моим сыновьям, я без вашего совета решу.
– Почему же не послушать дружеского совета? – продолжал улыбаться Б.С. – Лучше бы ваши сыновья постояли с винтовкой на Голанских высотах, чем жрать наркотики и курить марихуану. По крайней мере, остались бы евреями и здоровье сберегли.
– Ну, кто бы говорил, только не вы, – парировал хозяин. – Вы же… как бы это сказать помягче… вы же дезертировали из Израиля.
– Я свое отслужил, – пожал плечами Б.С. – Теперь пусть другие послужат.
– Мы даем свои деньги. Без этих денег Израиль бы не выстоял.
– Не кривите душой! Вы не даете своих денег. То, что вы даете Израилю, потом снимаете с налога и ничего не теряете. Если б вам пришлось раскошелиться своими кровными денежками, Израиль бы давно ноги протянул.
– Значит, я – плохой еврей, а вы – хороший?
– Я хоть лицемерно не скулю на всех углах о своей любви к Израилю, отсиживаясь в Нью-Йорке. Я уехал потому, что не люблю тот Израиль, который есть. А изменить его у меня нет сил. Я не хочу строить социализм в Израиле. Достаточно я строил его в России… и построил собственную тюрьму.
Миссис Крацер вдруг всплакнула, и это погасило разгоравшуюся ссору.
– Ах, если б наши сыновья послушали доброго совета, – всхлипнула она. – Они бы не путались неизвестно с кем, а нашли бы в Израиле еврейских невест.
Разговор переключился на другую тему. На упадок нравов, на низкую мораль. Об их сыновьях больше не вспоминали, но чувствовалось, что все это говорится из-за них. Потому что у родителей болит душа за свое свихнувшееся потомство.
Когда мистер Крацер водил меня по дому, я видела на стенах портреты трех мальчиков: и в самом раннем возрасте и уже почти взрослых. Ничего примечательного. Обычные американские еврейские мальчики. Даже с ермолками на головах. А то, что они стали наркоманами, должно быть, имеет свои причины. Я бы тоже стала жрать все, что угодно, вплоть до наркотиков, родись я в такой семейке. Что, кроме денег, мог дать детям дантист Крацер? Какие идеи? Какие идеалы?
В гостиной висела цветная фотография, изображавшая сияющего от счастья мистера Крацера в шортах и спортивной кепке рядом с поднятой на веревках рыбиной размером больше, чем сам рыбак. Они сняты на яхте в море. Должно быть, у берегов Флориды. Этот сфотографированный трофей красуется рядом с дипломом дантиста и, видать, является предметом не меньшей гордости.
Во многих американских состоятельных домах я видела такие же фотографии на стенах. Хозяин в шортах и кепке с козырьком, обязательно большая рыбина, поставленная на хвост. Море. Яхта. Это, очевидно, знак, свидетельство завоеванного в жизни положения. Как звездочки на погонах военных. Даже у отца Питера Лоутона, моего школьного приятеля, который негр, но адвокат, тоже висела фотография с большой рыбой. Разница была лишь в цвете кожи рыбака.
Чем же мог заинтересовать своих сыновей мистер Крацер? Чем мог увлечь их? Перспективой сфотографироваться рядом с большой рыбой, затем повесить эту фотографию рядом с адвокатским или докторским дипломом в рамке и заняться загребанием денег?
Немудрено, что они ударились в наркотики и разврат. Что им еще оставалось делать? Идти по стопам своего папаши? Для этого они слишком начитаны. Ехать в Израиль? Туристами, пожалуй, но не больше. Как и отец.
Я слушала жалобы миссис Крацер, видела растерянное и жалкое лицо ее мужа и думала о том, как им должно быть одиноко и страшновато одним-одинешеньким с дряхлой собакой Джерри доживать среди голого леса в этом пустынном и неуютном, как могильный склеп, доме. Я вспомнила своих дедушек и бабушек и подумала о том, что они лучше прожили свои жизни. По крайней мере, чем-то увлекались и свято верили во что-то.
– Можете ответить на мой вопрос, мистер Крацер? – вежливо и учтиво обратилась я к хозяину, искренне желая отвлечь его от тягостных мыслей. – Могли бы вы, будучи до крайности голодным, везти целый эшелон с хлебом и не съесть ни крошки?
Мистер Крацер ничего не понял и затряс головой, словно стряхивал с себя какое-то наваждение, а миссис Крацер обеспокоенно положила ладонь на мой лоб и сказала:
– Время слишком позднее для ребенка. Ее надо уложить спать.
Я лежала с закрытыми глазами и, чтоб побыстрее уснуть, представляла, будто я лежу в своей комнате в Нью-Йорке, и за тонкой перегородкой платяного шкафа я слышу сонное дыхание мамы. Но вместо маминого легкого дыхания скрипучей визжащей пилой резал мой слух жуткий собачий храп из гостиной. Я никогда не думала, что собаки могут так храпеть во сне. Сильнее, чем дедушка Степан, когда он засыпал, крепко выпив. Но, пожалуй, такое жирное и старое кривоногое чудовище, как эта сука Джерри, так и должно храпеть.
Я поняла, что не усну, и, чтоб отвлечься, стала думать о Б.С. Он в комнате через одну от моей. А хозяева спят на другой стороне дома. До них, должно быть, не доносится этот мерзкий собачий храп. Они не услышат, даже если на нашей стороне мы с Б.С. будем палить друг в друга из пистолетов. Нет, конечно, не друг в друга, а дружно разрядим свои пистолеты в это храпящее месиво из жирного мяса, обтянутого пегой и лысой от старости кожей, которое растеклось колышущимся студнем на полу у камина.
Следовательно, если хозяева нас не слышат, то почему я упускаю такой счастливый случай, когда мы с Б.С. остались на всю ночь без мамы в этом странном пустом доме, похожем на мавзолей, среди снегов и голого леса? Это наша с ним ночь. Она дарована нам судьбой. Кто знает, будет ли еще одна такая ночь? А я, дура, лежу тут в темноте на чужой и скрипучей кровати одна-одинешенька, а рядом, совсем рядышком, томится в тоскливом одиночестве самый дорогой мне человек и, возможно, шепчет в темноте мое имя и зовет меня. Мне даже стало жарко при этой мысли. Но я тут же рассмеялась внутренним смехом. Станет он шептать мое имя! Нужна я ему! Дура я несмышленая. Выдумаю невесть что и уговариваю себя, что так оно и есть.
Лежит он у себя в комнате, как бегемот на кровати, раскинув до полу свои огромные, в синей татуировке, ручищи и храпит дуэтом с Джерри. Храпит так, что хрустальные подвески трясутся. Все мужчины храпят, сказала однажды мама. А я бы добавила: кроме гомосексуалистов. Мой папа не храпит. Я не единожды спала с ним в одной комнате. Он дышит ровно и тихо. Как ребенок. Только вот разговаривает во сне. То, что днем не сказал по застенчивости, ночью высказывает смело и прямо в глаза своему собеседнику. Ух, он какой боевой во сне, мой папа!
Мои мысли снова возвращаются к Б.С. Ведь он понимает (если не спит), что нам с ним выпал редкий случай провести ночь вместе. Без маминого подозрительного и ревнивого взгляда. Делать, что нам вздумается. А что мы будем делать? Смешной вопрос недозревшей сопливой девчонки. Мы будем делать то, что весь мир делает испокон веку, когда мужчина и женщина остаются наедине. Если их, конечно, связывает чувство. Это и грудной младенец понимает. Не мне учить Б.С. уму-разуму. Он мне годится не только в отцы, но вполне мог бы быть мне и дедушкой. При условии раннего сексуального развития. Как, например, случилось со мной.
– Хватит трепаться, – сказала я себе. – Надо действовать! Как это поется в советской песне: смелого пуля боится, смелого штык не берет. Ничего себе тексты лезут в голову в такой момент. Это, должно быть, на нервной почве.
Пойду к нему. Что будет, не хочу загадывать. Уже коленки трясутся от волнения. Надо взять себя в руки. Вести себя как взрослая. Он не посмеется надо мной. Он все поймет.
Ведь я так все равно не усну. И потом, мне здесь холодно. Я простужусь и заболею. Будет ему возни со мной. А так, рядом с ним, я согреюсь. Прижмусь крепко-крепко к его мускулистой и волосатой груди, зароюсь лицом в его жесткую курчавую бороду и… усну. Сладко-сладко. Вдыхая горький запах трубочного табака, которым он весь пропитался.
