Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки
Я вышел из барака, не дослушав этой истории. Теперь я знал, что у меня пропал страх. Совсем как у моего молодого друга, ожидавшего смерти на виселице. И мне не хотелось объяснять остальным, почему я не испугался. Впрочем, этого я и сам не знал. Помню только, что в тот момент, когда я взглянул в мечтательные голубые глаза Кунца, меня рассмешило разительное несоответствие: девичьи, невинные глаза у преступника и садиста. А может, во мне действительно было что-то от Орфея и от змеи боа или от укротителя львов… Черт его знает! Пусть ломают голову психологи.
И что еще более удивительно — эсэсовец Готфрид Кунц, который до войны был адвокатом в Мюнхене, стал со мной откровенничать. Не сразу. Постепенно.
Я работал на плантациях. Огромные пространства, целые поля были отведены под гладиолусы и лекарственные растения. Нам, заключенным, полагалось их сажать, окапывать, ухаживать за ними, собирать цветы, сушить, сортировать, упаковывать в мешочки, складывать в ящики и грузить на приезжавшую за ними машину.
Поля были громадные, и мы работали с утра до вечера. В дождь ли, в жару — безразлично. Капо с дубинками присматривали за нами. Эсэсовцы тоже присматривали и пинали нас ногами. Мы были голодны, и потому нас ничуть не восхищало разнообразие окраски гладиолусов и желтые цветы «медвежьих ушек». Мы были очень голодны и, когда глядели на цветы, нам мерещились буханки хлеба, булки, сало, мясо, закуски…
Закусок, правда, у нас хватало — мы ели улиток.
Труднее всего было проглотить первую улитку, тошнотворную, скользкую. Но голод еще страшнее.
Улитки ползали по листьям и оставляли за собой серебристый липкий след. Они прилипали к пальцам. Нельзя было раздумывать и держать улитку долго во рту. Взял, подтолкнул языком, проглотил — и все!..
Вокруг плантации проходила так называемая Postenkette[40]. Эсэсовцы стояли на расстоянии десяти-пятнадцати шагов один от другого и следили, чтобы никто из нас не убежал. Если кто-либо переступал эту Postenkette, в него стреляли, и всегда без промаха. Для эсэсовцев это был неплохой спорт, потому что за каждого убитого они получали трехдневный отпуск. В рапорте значилось, что заключенный застрелен при попытке к бегству.
Чаще всех ездил в отпуск Готфрид Кунц.
Он стоял на Postenkette и ждал, пока к нему подойдет капо. Или подзывал его. Капо подбегал с шапкой в руке, вытягивался по стойке смирно и докладывал, что явился по приказанию.
— Мне надо ехать в отпуск! — лаконично говорил ему Кунц.
— Будет сделано! — поспешно отвечал капо, возвращался к своей группе и отбирал того из заключенных, который был ему не по нраву. То ли слишком худ, то ли слишком слаб, то ли нос у него слишком длинный, то ли похож на пугало, то ли жмется от страха. Капо вызывал его и подводил к эсэсовцу Кунцу. Там он срывал с головы заключенного шапку и швырял ее за Postenkette. А потом колотил несчастного палкой и орал:
— Беги за шапкой! Живо!..
Попадались такие, что послушно бежали, а бывало, иной отказывался бежать. Тогда капо колошматил его палкой до тех пор, пока тот смирялся. И тут Кунц вскидывал автомат, недолго целился и стрелял.
После работы товарищи везли на тачке труп застреленного, а эсэсовец Готфрид Кунц отправлялся в трехдневный отпуск в Мюнхен к своей жене Гильде и двум дочкам, Эрике и Ирмгарде. Это случалось не реже, чем раз в месяц.
Иногда Кунц стоял не на Postenkette, а наблюдал за работой заключенных. Примерно через неделю после нашего столкновения в бараке он подошел ко мне и спросил:
— Это были вы? Это вас я не стал бить?
— Да!
— Ага! А ты знаешь, почему я тебе не выбил зубы? — Он перешел на «ты», что противоречило уставу.
Я молчал.
— Молчишь? Так я тебе скажу! Потому что ты первый унтерменш[41], который мне пришелся по душе!
Я по-прежнему молчал, но, как и в тот раз, смотрел в его чудесные голубые глаза и чуть усмехался.
— Иди со мной! Туда, за кусты! Иди первый! — сухо сказал он.
Я знал, что он меня не застрелит, и пошел. Кунц за мной. Он сел под кустом жасмина.
— Делай вид, будто работаешь! Чтобы никто не заметил, что я с тобой разговариваю.
Я стал неторопливо обрывать лепестки жасмина.
— А ведь я могу тебя застрелить! — сказал он ни с того ни с сего.
— Можете, но не застрелите!
— Почему? Я не ответил.
— Ты кем был до лагеря?
— Кельнером.
— Кельнер? Кто бы подумал! Кельнер!.. А ты смог бы кого-нибудь застрелить?
Я поглядел ему в глаза и сказал:
— Смог бы! — потому что думал о нем.
— Ты мне нравишься! Значит, если бы ты был на моем месте, а я на твоем, ты застрелил бы меня? Ну, скажи!
Я сказал, не задумываясь:
— Застрелил бы!
Эсэсовец развеселился. Задыхаясь от смеха, он выдавил из себя:
— Застрелил бы меня, как собаку?
— Как собаку!
Эсэсовец снова захохотал. Смеялся он долго. Играл автоматом, то и дело поворачивая его ко мне стволом и держа палец на спуске. Однако я был уверен, что он не выстрелит. В конце концов он успокоился.
— Ты мне нравишься! Бери сигарету и пшел работать! — сказал он и протянул мне портсигар.
— Спасибо! Не курю!
— Куришь, негодяй, только не хочешь брать у эсэсовца! Возьми, черт тебя подери! Возьми, ты мне нравишься!
Я взял у него сигарету и вернулся к своим. А он остался под жасмином. Товарищи, сгорая от любопытства, расспрашивали меня, чего хотела эта скотина, чего ему надо было, о чем я с ним разговаривал. Я все рассказал. Они недоверчиво смотрели на меня. Видимо, заподозрили, что я стал шпиком Кунца…
Война уже подходила к концу.
Журналист Карел Марек из златой Праги каждый день незадолго до окончания работы приходил ко мне и вручал свернутую трубочкой папиросную бумажку. На бумажке были записаны последние новости, сообщения различных радиостанций — московской, стокгольмской, мадридской, лондонской и подпольной французской. Я знал, что у Карела Марека был радиоприемник, но где он его держал — не знал. Никто в лагере не знал. Мне полагалось прочесть сводку и выучить ее наизусть, а бумажку разорвать и втоптать в землю.
В радиопередачах сообщалось о вещах, граничащих с чудом.
Разваливается «царство дьявола», как заявил заключенный священник из барака № 28.
Ежедневно и еженощно над нами пролетали — очень высоко — эскадрильи английских и американских бомбардировщиков. Небо было заполнено металлическим звонким курлыканьем, на голубом фоне поблескивали серебром бомбардировщики и тянули за собой белые полосы тумана, а возле бомбардировщиков увивались черные мелкие «москитто».
Небо было похоже на голубую лужайку, на лужайке паслись стельные коровы, а возле коров бегали пастушьи собаки, какие-то черные овчарки.
Иногда этакий «москитто» опускался по спирали, с воем пролетал над нами и снова взвивался в небо.
Немецкий «фляк» — замаскированная в лесочках зенитная артиллерия — стрелял по самолетам. Ночью огромные щупальца прожекторов выискивали их между звездами, а снаряды «фляка» вылетали по светящейся параболе и силились их нагнать. Бывало, сшибали и днем и ночью. Ночью подбитый самолет превращался в пылающий факел. И падал. Иногда он разваливался, и тогда отдельно падали крылья, отдельно фюзеляж, отдельно люди — либо уже мертвые, либо застрявшие в фюзеляже пылающего самолета, либо на парашютах.
Эскадрильи летели днем и ночью.
Чаще всего по ночам они летали на Мюнхен; это были так называемые массированные налеты. Наш лагерь ярко освещался «елками», то есть ракетами, подвешенными к маленьким парашютам. Ракеты сбрасывали с первых самолетов, чтобы предупредить следующие о том, что они находятся над лагерем.
А потом начинался ад.
Прокатывался мощный гром, потом грохотало снова и снова… Массированный налет на Мюнхен. По команде одновременно сбрасывали бомбы все эскадрильи. Земля тряслась, бараки шатались, сердца наши распирала радость, а над Мюнхеном пылало чудовищное зарево. Зарево было кровавое. Небо было кровавое. Звезды меркли.
Днем во время тревоги мы не убегали в лагерь, нам было приказано укрываться в землянках, замаскированных ветками. Отдельно прятались эсэсовцы, отдельно — мы. С радостным страхом слушали мы, как клокочет и гудит в небе металл, как дрожит земля под ногами, как бьет залпами немецкая артиллерия. Потом нас обступал лязгающий металлический звук, похожий на изящное фортепьянное тремоло. Со всех сторон. Словно мы были окружены невидимыми духами, крошечными духами, играющими на крошечных арфах.
Мы знали, что это осколки немецких снарядов — мелкие кусочки стали, падающие с неба.
Однажды эсэсовец Кунц снова повел меня за куст жасмина побеседовать. Я ему полюбился, хотя он знал, что я его ненавижу.
Под кустом жасмина мы вели очень странные разговоры. Вернее, говорил он, а я слушал и односложно отвечал. И я узнал, что он обожает музыку, любит детей, цветы и ему нравится убивать людей.
