Мигель Унамуно - Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро
Аугусто переменился в лице.
— А! — воскликнула Эухения. — Я мешаю. Вас ждет она, Росарио. Вот видите, мы можем быть только друзьями, добрыми друзьями, очень хорошими друзьями.
— Но, Эухения…
— Вас ждет Росарио.
— Но если ты отвергла меня, Эухения, — а ты меня отвергла, сказав, будто я хочу тебя купить, когда у тебя был другой, — что оставалось мне делать после того, как, увидев тебя, я научился любить? Неужели ты не знаешь, что такое отчаяние, что такое отвергнутая нежность?
— Полно, Аугусто, вот вам моя рука; мы еще увидимся, но помните, что было — то прошло.
— Нет, нет, что было — не прошло, нет, нет и нет!
— Ладно, ладно, вас ждет Росарио.
— Ради бога, Эухения!
— Да в этом нет ничего особенного, и меня когда-то ждал… Маурисио. Мы еще увидимся. Будем серьезны и честны с самими собой.
Она надела шляпку, протянула руку Аугусто, который схватил ее, поднес к губам и покрыл поцелуями, затем вышла, и он проводил ее до двери. Некоторое время он еще смотрел, как она спускается по лестнице, такая изящная, таким уверенным шагом. На нижней площадке она подняла голову и, бросив прощальный взгляд, помахала рукой. Аугусто вернулся в кабинет. Увидев стоявшую с корзинкой белья Росарио, он резко спросил:
— Ну, в чем дело?
— Мне кажется, дон Аугусто, эта женщина вас обманывает.
— А тебе что до того?
— Для меня важно все, что касается вас.
— Ты хочешь сказать, что это я тебя обманываю.
— А вот это для меня совершенно неважно.
— Ты думаешь, я поверю, будто после всего, что я тебе наговорил, ты не ревнуешь?
— Если б вы знали, дон Аугусто, как я росла и в какой семье, вы бы поняли, что хотя я еще и девчонка, но мне уже смешны эти разговоры о ревности. Девушки в моем положении…
— Замолчи!
— Как вам угодно. Только я повторяю, эта женщина вас обманывает. Будь это не так, если вы ее любите и таков ваш выбор, чего мне еще желать, кроме вашей женитьбы?
— Ты говоришь искренне?
— Да, искренне.
— Сколько тебе лет?
— Девятнадцать.
— Иди сюда. — И, схватив обеими руками за плечи, он повернул ее лицом к себе и посмотрел в глаза.
Но покраснела не она, а он.
— Ей-богу, девочка, я тебя не понимаю.
— Я так и думала.
— Я уже сам не знаю, что это такое: невинность, коварство, насмешка или ранняя порочность…
— Это только любовь.
— Любовь? А почему?
— Вы хотите знать почему? Вы не обидитесь, если я скажу? Вы обещаете не обижаться?
— Хорошо, говори.
— Так вот, потому… потому что вы несчастный, бедный.
— Как? И ты тоже?
— Если угодно. Но доверьтесь девчонке, доверьтесь Росарио. Она вам вернее всех, вернее Орфея!
— Навсегда?
— Навсегда!
— Что бы ни случилось?
— Что бы ни случилось.
— Да, ты настоящая. — И он снова обнял ее.
— Нет, сейчас — нет; когда вы будете спокойнее. И когда…
— Хорошо, я тебя понял.
И они простились.
Оставшись один, Аугусто сказал себе: «Эти две женщины сведут меня с ума. Я — уже не я».
— Мне кажется, сеньорито, вам хорошо бы заняться политикой или чем-нибудь в этом роде, — сказала ему Лидувина, подавая обед, — чтобы развлечься.
— Отчего это пришло тебе в голову, умница ты моя?
— Да ведь лучше человеку самому развлекаться, чем служить развлечением для других. Сами видите!
— Хорошо, в таком случае, когда закончу обедать, зови своего мужа Доминго и скажи, что я хочу сыграть с ним партию в туте, это меня развлечет.
Когда они сели играть, Аугусто вдруг положил колоду на стол и спросил:
— Скажи мне, Доминго, если мужчина влюблен сразу в двух или больше женщин, что он должен делать?
— Смотря по обстоятельствам!
— Как так смотря по обстоятельствам?
— А так! Если это человек с деньгами и храбрый, то может жениться на всех этих женщинах, а если нет, не надо жениться вовсе.
— Но, приятель, твое первое предложение невозможно выполнить!
— С деньгами все возможно!
— А если эти женщины узнают?
— Им будет все равно.
— Разве для женщины все равно, если другая отнимает у нее часть любви ее мужа?
— Она будет довольна своей частью, лишь бы ее не ограничивали в расходах. Единственное, что злит женщину, это когда муж дает мало денег на еду, одежду и всякие прихоти; но если он позволяет тратить, сколько ей заблагорассудится… Правда, если у нее есть от него дети…
— А если есть дети, тогда что?
— Да ведь настоящая ревность бывает, сеньорито, только из-за детей. Мать не может терпеть другую мать или женщину, которая может стать матерью; мать не потерпит, чтобы у ее детей отнимали кусок для других детей или для другой женщины. Но если у нее нет детей и ей не предъявляют счет на то, сколько она потратила на еду, одежду, разные там штучки-дрючки, — ба! — ей и горя мало. Если мужчина, кроме одной женщины, которая ему дорого стоит, имеет еще и другую, которая ему ничего не стоит, та, дорогая, едва ли будет ревновать вторую, которая мужу ничего не стоит; а если вторая вдобавок еще дает кое-какие деньги, если он одной женщине приносит деньги, взятые у другой, тогда…
— Что тогда?
— …тогда все идет как по маслу. Поверьте мне, сеньорито, Отелло женского рода не бывает.
— Как и Дездемон мужского.
— Возможно.
— Ну и рассуждения!
— А я, видите ли, до женитьбы на Лидувине и до того, как начал служить у вас, служил у многих господ. Я на этом деле собаку съел.
— Ну, а как в вашем сословии?
— В нашем сословии? Мы не можем себе позволить такой роскоши.
— Что ты называешь роскошью?
— Все эти штучки, которые показывают в театрах и описывают в романах.
— Но послушай, разве мало случается в вашем сословии преступлений из-за любви или ревности!
— Ба! Все из-за того, что эти франты ходят в театры и читают романы, а если б не это…
— Тогда что?
— Всем нам, сеньорито, знаете, нравится играть роль, никто не хочет быть самим собой, все живут так, как внушают им другие.
— Да ты философ!
— Так называл меня прежний хозяин, у которого я служил. Но Лидувина, пожалуй, права, вам следует заняться политикой.
XXI
— Да, вы правы, — говорил дон Антонио тем же вечером, сидя вдвоем с Аугусто в укромном уголке казино, — вы правы: в моей жизни есть печальная, печальнейшая тайна. Кое-что вы угадали. Вы редко навещали мой бедный очаг, — очаг ли? — но, наверное, заметили…
— Да, в вашем доме меня привлекало что-то странное, какая-то непонятная грусть.
— Хотя у меня есть дети, мои бедные дети, вам казалось, будто это дом без детей или даже без супругов.
— Не знаю, не знаю…
— Мы приехали издалека, очень издалека, мы бежали, но есть беды, которые следуют за человеком, окружают его, обволакивают, подобно таинственному облаку. Моя бедная жена…
— Да, по лицу вашей жены угадывается жизнь настоящей…
— Мученицы, скажите прямо. Так вот, друг мой дон Аугусто, не знаю, по какой причине — наверное, из-за тайной симпатии — вы проявили к нам самое глубокое сочувствие и расположение; и я, чтобы еще раз хоть на миг поверить, будто избавляюсь от бремени, расскажу вам о своих несчастиях. Эта женщина, мать моих детей, вовсе не моя жена.
— Я так и предполагал. Но если она мать ваших детей, если она живет с вами как жена, то она и есть ваша жена.
— Нет, у меня есть другая жена… законная, как говорится. Я женат, но не на той, с которой вы знакомы. А эта женщина, мать моих детей, тоже замужем, но не за мной.
— Ах, значит, двойной развод…
— Нет, четверной, как вы сейчас увидите. Я женился, будучи без ума, ну, совершенно без ума от любви, на женщине сдержанной и молчаливой; она говорила мало, но всегда казалось, что за этим кроется что-то многозначительное; у нее были синие, необыкновенно нежные глаза, которые казались сонными и просыпались только изредка, но уж тогда они метали искры. И вся она была такая. Сердце ее, душа, все ее тело обычно казались спящими, и вдруг все просыпалось, а затем очень быстро засыпало снова, как только гасла молния жизни, и какой жизни! А потом — как будто ничего и не было, как будто она начисто забывала прошлое. Мы словно каждый раз начинали жизнь заново, я постоянно должен был вновь ее завоевывать. Она согласилась стать моей невестой как бы в припадке эпилепсии и, вероятно, сказала мне «да» перед алтарем во время следующего приступа. Я никогда не мог добиться ответа, любит она меня или нет. Сколько раз ни спрашивал — и до и после женитьбы, — она всегда отвечала: «Таких вопросов не задают, это все глупости». Как-то она сказала, что глагол «любить» теперь произносят только в театре и печатают в книгах и что, если б я в свое время написал ей: «Я тебя люблю», — она меня бы тут же прогнала. Больше двух лет мы прожили с нею в каком-то странном браке, каждый день я должен был заново покорять этого сфинкса. Детей у нас не было. Однажды она не пришла ночевать домой, я чуть не сошел с ума, искал ее повсюду, а на следующий день из короткого сухого письма узнал, что она уехала с другим мужчиной, уехала очень далеко.
