Дэвид Лоуренс - Радуга в небе
Она все еще была ему чужой. Она не признавала его. Глубоко, в самую душу Брэнгуэна вонзился острый нож. И нож этот отрезал от него Анну.
— Ну и что с того, если не отец? — спросил он.
Но вынести этого он не мог. Так дороги ему были эти ее «отец», «папочка».
Несколько дней он ходил как пришибленный. Жена была озадачена. Она не понимала, что происходит. Ей казалось, что единственным препятствием браку является отсутствие у жениха денег и положения.
В доме воцарилась гнетущая тишина. Анна старалась не попадаться родителям на глаза. Целые часы она проводила в одиночестве.
Уилл Брэнгуэн вернулся после бессмысленных сцен в Ноттингеме. Он тоже был бледен и рассеян, но непоколебим. У дяди он вызывал ненависть. Он ненавидел этого парня — такого бесчувственного и упрямого. И тем не менее, именно Уиллу Брэнгуэну однажды вечером он вручил акции, переведенные им на имя Анны Ленской. Акции были на сумму в две тысячи пятьсот фунтов. Уилл Брэнгуэн поглядел на дядю. Тот отдавал, таким образом, значительную часть вложенного в ферму капитала. Однако поступок этот не смягчил юношу, а лишь сделал его более целеустремленным. Он был непонятен своей упрямой приверженностью идее. Акции он отдал Анне.
После этого она целый день проплакала, так что глаза у нее вспухли. И поздно вечером, услышав, что мать легла, Анна скользнула вниз по лестнице и встала в дверях. Отец сидел в молчании, как статуя. Он медленно повернул голову.
— Папочка! — от дверей крикнула она и бросилась к нему, рыдая так, что сердце готово было разорваться. — Папа! Папа! Папа!
Опустившись на корточки на каминном коврике, она обвила руками отца, уткнулась в него лицом. Он был такой большой, уютный. Но нестерпимая боль не проходила. Она рыдала чуть ли не в истерике.
А он молчал, положив руку ей на плечо. В сердце его царил холод. Он ей не отец. Этот образ, столь им любимый, она уничтожила. Кто же он теперь? Мужчина, очутившийся теперь рядом с теми, чья жизнь застыла и не имеет продолжения. Он оторван от Анны. Между ними целое поколение, он стар, из кипучей жизни он выпал. Пламя его подернулось пеплом, холодным пеплом. Он чувствовал неотвратимость холода и с горечью вспоминал былое пламя. Сейчас вокруг него холод и одиночество старости. Но у него есть собственная жена. И он порицал себя и зло вышучивал за это цепляние к молодежи, желание, чтобы молодость принадлежала ему.
Ребенок, который сейчас цепляется и льнет к нему, захотел мужа, такого же ребенка, как она сама. И это естественно. От него же, Брэнгуэна, девочке требуется только помощь, чтобы жизнь ее устроилась должным образом. Любви ей не требуется. Да и какая может быть любовь между ними — между полноватым мужчиной средних лет и этим ребенком? Какое иное чувство может их объединять, кроме простой человеческой потребности помочь друг другу? Он ее опекун и ничего больше. Сердце его было как лед, лицо — холодное, бесстрастное. Растрогать его ей было бы не легче, чем растрогать статую.
Она забралась в постель и заплакала. Но она выйдет замуж за Уилла Брэнгуэна, а об остальном нечего беспокоиться. Брэнгуэн лег с тяжким холодным грузом на душе, проклиная себя. Он поглядел на жену. Она все еще его жена. В темных ее волосах появилась седина, но лицо ее и в этом закатном возрасте красиво. Ей всего пятьдесят. С какой жалостью он глядел на нее. А ведь хотел часть своего сердца — непостоянную его часть — отрезав, отдать на потребу быстротечной юности! Как ненавидел он себя за это! Жена его такая трогательная, такая верная! Она сохранила молодость и простодушие и что-то от девической свежести. Но она не желала больше борьбы, противостояния, власти, как желал этого он в своей невоздержанности. Она была так естественна, он же был безобразен своей неестественностью, неспособностью уступить место. Как отвратительна алчность среднего возраста, стоящая на пути жизни, как некий демон!
Чего же не хватает в его жизни, чего так алчет его ненасытная душа, что никак не может успокоиться? У него был школьный друг, была мать, жена, была Анна. И что же? Он потерял друга, был плохим сыном; но он знал счастье с женой, надо быть довольным хоть этим; он ненавидел себя за то состояние, в которое ввергла его Анна. И все же он страдал от неудовлетворенности. И сознавать это было мукой.
Неужели его жизнь никчемна? Неужели ему нечего предъявить, он ничего не создал? Работу свою он в расчет не принимал — ее может делать всякий. Что хорошего он знал, кроме крепких супружеских объятий? Удивительно, но вот, оказывается, к чему сводится вся его жизнь! Что ж, хоть это в ней ценно и вечно. Кому угодно он может так и сказать, сказать с гордостью. Он держал в объятиях жену, и это было смыслом его жизни и свершением теперь, как и раньше, как и всегда. К этому все сводилось, этим исчерпывалось. Да, это так, и он гордится этим.
Но оставалась подспудная горечь, оставалась неудовлетворенность, оставался Том Брэнгуэн, страдавший из-за того, что девочка не любила его. Он был привязан к сыновьям — они тоже были его и принадлежали ему. Но продолжением, развитием его жизни служила эта девочка, так же ему необходимая. О, как стыдно! Он готов был растоптать и изничтожить себя.
Как он устал! Оказывается, и возраст не приносит покоя. Нет ощущения правоты, достоинства, нет самообладания. Кажется, что вся надежда его — в этой девочке.
Анна быстро утешилась, целиком отдавшись любви. Уилл Брэнгуэн назначил свадьбу на последнюю субботу перед Рождеством. И он ждал Анну до этого дня, ждал светло и непререкаемо. Он желал ее, она была его, но он сдерживал себя до назначенного часа. День свадьбы, заветное двадцать третье декабря, стал для него всем на свете. Он этим жил.
Он не считал дней. Но как у путешественника на корабле, прибывающем в порт, все в нем замерло в ожидании.
Он занимался своей резьбой по дереву, ходил на работу, ходил на свидания с ней, но все это было лишь формой ожидания, бездумного, непререкаемого.
Она же была теперь гораздо оживленнее. Она хотела получать удовольствие от его ухаживаний. Но он приходил и уходил, как порыв ветра, ни о чем не спрашивая ее, ничем не интересуясь. А она хотела получать удовольствие от его присутствия. Для нее он стал средоточием жизни, даже коснуться его было блаженством. Для него же она была просто всей жизнью. И когда он резал по дереву у себя в Илкестоне, она была с ним не меньше, чем во время их свиданий в кухне на ферме. В душе он познал ее. Но внешне он словно замер в ожидании. Глаза его не видели ее, уши не слышали.
И все же он трепетал чуть ли не до обморока, обнимая ее Порой они стояли в сарае, сплетясь телами, в молчании, и тогда чувствовать его молодое упругое тело было для нее невыносимым блаженством, невыносимым счастьем было знать, что она владеет им. Потому что тело его было таким пронизывающе сильным, таким чудесным, только оно и существовало в мире. В ее мире существовало лишь это напряженное, упругое, выразительное мужское тело — другие же были как призраки и были несущественными. С ним она прикасалась к сердцевине бытия. И вместе они, она и он, пребывали в средоточии тайны. Как она прижимала к себе это тело, главнейшее в ее жизни! Из твердой незыблемости его фигуры проистекал источник жизни.
Ему же она казалась пламенем, пожиравшим его. Пламя лизало его члены, струилось по его жилам, пока не поглощало, не пожирало его, не превращало в темный и бесчувственный проводник исходящего от нее пламени.
Порою в темноте раздавался кашель коровы или неспешный звук жующих челюстей. И все это словно омывало их, орошало, как орошает горячий ток крови материнское чрево, омывая в нем нерожденного младенца.
Порою, когда наступили холода, они переносили свидание в хлев, где было тепло, а воздух остро пах аммиаком. И во время темных этих бдений он постепенно узнавал ее, узнавал прикосновение ее тела к своему, они сближались все теснее, а поцелуи их становились все крепче и изощреннее. И когда в густой тьме внезапно поднималась на ноги лошадь, с шумом невнятным и оглушительным, как громовый раскат, они внимали ему как одно целое и как одно целое понимали — это лошадь.
Том Брэнгуэн снял для них дом в Коссетее, взял в аренду на двадцать один год. Глаза Уилла Брэнгуэна загорелись при виде этого дома. Дом был возле церкви, обрамленный тисами — очень старыми деревьями с темной хвоей — и палисадником с газоном, стандартный дом из красного кирпича под низкой сланцевой кровлей, с низкими окнами. В доме была посудомойня с маслобойней, просторная кухня с плиточным полом и низкая гостиная, одной ступенькой выше, чем кухня. Потолки пересекались белеными балками, в дальних углах помещались шкафы. Из окон открывался вид на палисадник с газоном, ряд черных тисов с одного бока, а с других сторон — тисы и красная поросшая плющом стена, отделявшая сад от проезжей дороги и кладбища. Маленькая старая церковка с невысоким шпилем квадратной башни, казалось, все оглядывалась на окна дома.
