Дэвид Лоуренс - Радуга в небе
— Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя, — стонала она. — Я люблю тебя, Уилл.
А он лишь держал ее крепко, так, словно они были одно целое, и молчал.
В доме Том Брэнгуэн немного выждал. Потом он поднялся и вышел. Он прошел по двору. Увидел странный туманный столб света, падавшего из чердачной дверцы. Он с трудом понял, что это из-за дождя свет кажется таким туманным. Он все шел, пока столб света не упал прямо на него туманным отблеском. Тогда, поглядев вверх, он увидел сквозь туман неясные очертания двух фигур — юноша прислонился к чердачной стене, и голова его чуть выглядывала из-за головы девушки. Фигуры их расплывались в струях дождя, но были освещены. Они-то думали, что ночь поглотила их. Но мужчина разглядел даже сухой освещенный чердак за ними, тени и птичьи гроздья на насестах, воздвигнутых в ночи, причудливые, странные в лучах фонаря, стоящего на полу. И в душе его черный мрак гнева вступил в схватку с нежностью самоуничижения. Она не понимает, что делает. Она предает саму себя. Она просто дитя, и больше ничего. Она не сознает, как безрассудно растрачивает себя. И он погрузился во мрак черного беспробудного отчаяния. Неужели он так стар, что должен отдавать ее мужу? Неужели он старик? Нет, он не стар. Он помоложе этого безрассудного юнца, в чьи объятия она бросилась. Кто лучше понимает ее — он или этот остолоп? Чья она, если не отца?
Ему опять припомнилось, как он нес ее, маленькую, в сарай, когда жена рожала Тома-младшего. Руки его не забыли мягкую теплую тяжесть детского тельца, шея помнит, как обвивали ее детские ручки. А теперь она решила, что с ним покончено. Решила уйти, отринуть его, оставив в его душе невыносимую пустоту, вакуум, с которым нельзя жить. Как смеет она говорить, что он стар! Он шел под дождем, покрываясь потом страдания от ужаса при мысли о старости, при мысли, что должен будет оставить все то, что было для него жизнью.
Уилл Брэнгуэн отправился домой, не увидев дяди. Подставляя дождю разгоряченное лицо, он шел, как в бреду. «Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя!» Слова эти не умолкали в нем. Завеса туч прорвалась, ввергнув его, обнаженного, в бескрайний простор, в котором он и шагал сейчас. Куда же он шел сквозь слепящую ночь бесконечности? Туда, где за пределами тьмы восседал смутный образ Господа Вседержителя, ввергшего его в этот мир и направлявшего его? «Я люблю тебя, Уилл, я люблю тебя!» И он дрожал от страха, а слова эти опять и опять били его в самое сердце. И он не смел представить себе ее — горящие глаза на преображенном лице. Длань Таящегося Вседержителя, светло сияющая, протянулась к нему из темноты. Покорный, трепеща от страха, он продолжал путь, а сердце его сжималось и горело от этого прикосновения.
Дни проходили за днями, молчаливо шлепая подбитыми тьмой ногами. Он приходил повидаться с Анной, но между ними опять воцарилась сдержанность. Том Брэнгуэн был мрачен, голубые глаза его глядели хмуро. Анна была странная, отрешенная. Нежные краски ее лица казались приглушенными, черты заострились горестно и безответно. Мать все клонила голову, двигаясь в своем темном мире, вновь насыщенном довольством, самодостаточном.
Уилл Брэнгуэн трудился над своей резьбой по дереву. Для него это было страстью — страстью чувствовать в руке послушный резец. Сердечная страсть его преображалась в мужественные движения стального резца. Он вырезал свой давний замысел — сотворение Евы. Это должно было стать барельефом в церкви — спящая фигура Адама, на лице его страдание, и Господь — неясные мощные очертания фигуры, склонившейся над Адамом и простирающей к нему выпростанную длань; и Ева — маленькая обнаженная и очень женственная фигурка, устремляющаяся языком пламени к длани Господа из разверстого бока Адама.
Уилл Брэнгуэн теперь работал над фигурой Евы — тоненькой, с острыми очертаниями, незрелой. С трепетной увлеченностью, тихо, как дуновение, он обрабатывал резцом ее живот, твердый, незрелый, маленький живот. Фигура должна была выглядеть упругой, напряженной и угловатой, охваченной мукой и радостью в судорогах рождения. Но прикасался он к ней с трепетом страха. Он забросил другие свои работы — птицу на суку, расправляющую крылья для полета, извивающуюся змею. Все это было не окончено. С трепетной страстью он наконец-то мог посвятить себя новому образу — угловатым очертаниям Евы.
По бокам с обеих сторон вдали стояли две фигуры ангелов, крыльями прикрывающих лицо. Они были как деревья. И когда он шел в Марш в сумерках, ему казалось, что ангелы с прикрытыми лицами стоят по сторонам дороги. Темнота рождалась их тенями, их прикрытыми лицами. Идя по мосту через канал, он любовался глубокими красками догоравшей вечерней зари, темной синевой неба, звездами, поблескивающими из дальней дали, но так маняще, приветливо горевшими над темной кучкой строений фермы Марш, над хрустальными небесными тропами на самом краю Вселенной.
Она ждала его, как утренняя заря, а он был словно ангел с прикрытым лицом. И он не смел поднять глаз на нее.
Пришло время жатвы. Однажды в вечерних сумерках они, гуляя, вышли на дорогу. Над серым горизонтом тяжело нависла огромная золотая луна, деревья вздымались высокими кронами, чуть отступив в мглистую тень, в ожидании. Анна и юноша бесшумно шли вдоль живой изгороди по траве, изрытой темными колеями фермерских телег. Через ворота на околице они вышли в открытое поле, где лица их освещал еще теплившийся свет. В сумраке на земле темнели снопы, там, где их оставили серпы земледельцев, — валявшиеся снопы походили на распростертые в полумраке тела; некоторые из них были собраны и громоздились туманными скирдами, похожими на призрачные корабли в туманном лунном свете и дальше, в сумеречной тени.
Возвращаться им не хотелось, но куда направить шаги, не по лунной ли дорожке? Потому что они были одни, затерянные в мире.
— Соберем скирду-другую, — предложила Анна. И они остались в бескрайнем открытом поле.
По стерне они прошли туда, где кончались высившиеся скирды. Эта часть поля со скирдами казалась странно обитаемой, дальше же все было голо и всюду валялись распростертые тела.
Воздух полнился серебристой изморозью. Анна огляделась. Чуть в отдалении — смутные тени деревьев, они застыли в ожидании, как гонцы, ждущие знака приблизиться. В этом туманно-хрустальном пространстве сердце ее звенело колоколом. Она боялась, что звон этот слышен.
— Ты вот этот ряд возьмешь, — сказала она юноше и, пройдя, склонилась над следующим рядом лежащих снопов, ухватила в каждую руку по снопу тяжелых налитых колосьев, свешивавшихся с обеих ее рук, и перенесла их на расчищенное место, резким движением опустив на землю и с тихим сухим шелестом собрав воедино. Теперь два ее снопа стояли торчком, опираясь друг на друга. К ней шел Уилл — фигура его расплывалась в сумеречной дымке, — таща два своих снопа. Она ждала. С тем же сухим шелестом он поставил свою скирду рядом с ее. Скирда вышла неустойчивая. Он стал заплетать стебли. Скирда зашипела, как пенящийся источник. Он взглянул вверх и засмеялся.
Она повернулась и пошла навстречу луне, которая, казалось, мерцала всякий раз, как Анна обращала к ней лицо. Он покорно пошел в туманную пустоту другого края поля.
Наклонившись, они ухватили мокрые нежные стебли, подняли тяжелую вязанку, вернулись. Она все время опережала его. Опустив свои снопы, она соорудила из них нечто вроде крыши для остальных. Из сумрака выплыл туманный силуэт Уилла — он шел по стерне, таща свои вязанки. Отвернувшись, она слышала лишь резкий шорох колосьев. Она шла между лунным мерцанием и его расплывчатой фигурой. Взяв два новых снопа, она направилась к нему, как раз распрямившемуся после укладки еще одной порции. Фигура его выплывала из сумрака совсем рядом. Она установила свои снопы, начиная новую скирду. Скирда покачивалась. Руки ее дрожали. Но она шагнула в сторону и повернулась к луне, обнажившей свою грудь так ясно, что ей показалось, будто грудь луны дышит, вздымаясь и испуская светлые лучи. Ему пришлось переставить свои снопы, уже упавшие. Он работал молча. И ритм движений захватывал его, когда она приближалась.
Они работали дружно — сходились и расходились, в едином ритме тел и движений. Она наклонялась, поднимала свой груз снопов, обращая лицо к неясному пятну его фигуры, и шла со снопами по стерне. Помедлив, она укладывала снопы, раздавался свистящий сухой шорох и шелестение колосьев — он приближался, и она поворачивалась, чтобы уйти, и яркая луна вновь обнажала свою сверкающую грудь, плывя и зыбясь, словно морская волна.
Он работал упорно, увлеченно, снуя, как челнок, взад-вперед по голому краю стерни, воздвигая все новые скирды в длинном ряду, все теснее приближаясь к призрачным деревьям, мешая свои снопы со снопами Анны.
И каждый раз она отходила раньше, чем подходил он. Как только он приближался, она удалялась, как только он удалялся, она подходила опять. Неужто они так и не встретятся? Мало-помалу некое глубинное, явственно звучавшее в нем повеление передалось и ей, попытавшись привести ее к согласию с ним, постепенно сблизить их, заставив встретиться, соединиться у согласно шуршащих снопов.
