Дэвид Лоуренс - Радуга в небе
Между тем текла своим чередом проповедь, насыщавшая воздух туманным умиротворением.
Кузен вынул из кармана платок. Казалось, он захвачен проповедью. Он приложил платок к лицу. Вдруг что-то шлепнулось к нему на колени. Это была веточка цветущей смородины! В крайнем удивлении Уилл воззрился на эту веточку, и Анна фыркнула от смеха.
Все это слышали — какой стыд! Сжав в ладони помятую веточку, он опять поднял глаза вверх, с тем же сосредоточенным вниманием слушая проповедь. Тут Анна опять фыркнула. Фред предостерегающе толкнул ее локтем в бок. Кузен оставался неподвижным. Не глядя, она знала, что он покраснел. Она это чувствовала. Его рука, сжимавшая в горсти цветы, тоже была неподвижна, притворяясь, что все в порядке. И после недолгой ожесточенной внутренней борьбы — новое фырканье! Анна перегнулась пополам, трясясь от хохота. Дело принимало нешуточный оборот. Фред все толкал и толкал ее локтем. Она злобно ткнула его в ответ. И после этого ее опять сотрясли судороги этого ужасного неукротимого смеха. Она пыталась побороть их, закашлявшись. Кашель превратился в какое-то странное гиканье. Она готова была провалиться сквозь землю. А сомкнутая ладонь медленно поползла обратно к карману. Она сидела в напряженном ожидании, борясь со своими судорогами, оттого, что он рылся в кармане, пряча там веточку.
В конце концов ее одолели слабость, изнеможение и глубокая тоска. А вместе с болью этой тоски на нее накатила какая-то отрешенность. Не хотелось никого видеть. Лицо ее приняло надменное выражение. И кузена своего она больше не замечала.
Когда с последним гимном принялись собирать пожертвования, кузен опять звучно запел. И опять это ее позабавило. Несмотря на стыд оттого, что она выставила себя на посмешище, она не могла побороть веселости. И она весело прислушивалась к этим потешным звукам. Потом перед ней возникла сумка с пожертвованиями как раз в то время, когда шестипенсовик ее провалился в перчатку. Торопливо извлекая монетку, она уронила ее, и денежка покатилась, поблескивая, на соседнюю скамью. Анна стояла и хихикала. Она не могла ничего с собой поделать: смех рвался наружу, к полнейшему ее стыду.
— Чего ты так смеялась, а, Анна? — спросил Фред, едва они вышли из церкви.
— Да вот накатило на меня, — ответила она как всегда полунасмешливо-полунебрежно. — Не знаю, право, почему, но пение кузена Уилла ужасно меня рассмешило.
— Что же в моем пении показалось вам столь уморительным? — спросил Уилл.
Друг на друга они не глядели, но оба опять засмеялись и дружно покраснели.
— Над чем ты все время фыркала и хихикала, сестренка? — спросил ее за обедом старший брат Том, смешливо поблескивая светло-карими глазами. — Служба прерывалась, потому что все глазели на тебя. — Том пел в церковном хоре.
Она чувствовала на себе взгляд Уилла, не сводящего с нее своих лучистых глаз в ожидании ответа.
— Да это все из-за пения кузена Уилла, — сказала она.
При этих словах кузен издал сдавленный кудахтающий смешок, на секунду обнажив ровный ряд мелких и, должно быть, острых зубов и тут же снова закрыв рот.
— Что же, у кузена такой замечательный голос? — поинтересовался Брэнгуэн.
— Да не в этом дело, — сказала Анна. — Просто мне от его голоса смеяться хочется, как от щекотки, уж не знаю почему.
И опять по столу прокатился смешок.
Уилл Брэнгуэн гордо вздернул свою темноволосую голову, в глазах его заплясали искры.
— Я пою в хоре церкви Святого Николая! — объявил он.
— Значит, вы усердный прихожанин, — заметил Брэнгуэн.
— Мама ходит в церковь, а отец — нет, — пояснил юноша.
Каждая мелочь — его жесты, интонации Анне казались исполненными значения. По сравнению с этим слова его звучали до смешного просто. И реплики отца тоже выглядели пустыми и незначащими.
Под вечер они сидели в гостиной, где пахло геранью, ели вишни и болтали. Они пытались разговорить Уилла Брэнгуэна. И вскоре он отбросил сдержанность.
Он интересовался церквами, церковной архитектурой. Увлечение Рескином привило ему вкус к Средневековью. Речь его была отрывочна — к златоустам он не принадлежал. Но слушая, как он одну за другой описывает церкви, рассуждает о нефах, о престолах и трансептах, о крестных перегородках, купелях, о камнерезных и лепных работах, об ажурах росписей, со страстью и дотошностью вдаваясь в детали, объясняя свои предпочтения определенных мест и сооружений, Анна чувствовала, как душа насыщается церковной тишиной, тайной, торжественной многозначностью каменных сводов, тусклым светом, в котором туманно виднелось нечто, уходящее в темноту: высокое великолепие таинственной преграды, а за нею, в дальней дали, алтарь. Все это было как наяву. И ее подхватывала мечта. И вся земля превращалась в одну просторную таинственную церковь, погруженную во мрак, но всю пронизанную неведомым присутствием.
Ее болезненно волновал вид из окна, где на ярком солнце кудрявились пышные кусты сирени. А может быть, это лишь церковные витражи?
Он рассказывал о готике и Ренессансе, о стиле перпендикулярном и раннеанглийском, о норманской архитектуре. Речи его завораживали.
— Вы бывали в Саутвелле? — осведомился он. — Мне случилось быть там в полдень, и я завтракал, сидя на кладбище возле собора. А колокола звонили псалом… Да, это все прекрасно — собор, Саутвелл, так величественно — круглые арки, приземистые, опираются на толстые колонны. Потрясающе, как эти арки выступают вперед! Там есть придел с местами для духовных лиц, прелестно украшенными. Но мне особенно нравятся очертания центрального нефа и северный портал.
Он был очень возбужден в этот день, переполнен воспоминаниями. И окружавший его ореол делал впечатления его трепетно живыми, горячими, подлинными.
Дядя слушал его, блестя глазами, почти сочувственно. Тетка подалась вперед, придвинув смутное свое лицо, и тоже слушала с сочувствием, но более сдержанным, как человек искушенный. Зато Анна была полностью захвачена и покорена рассказом.
К себе он возвращался поздно вечером быстрым шагом, глаза его блестели, а лицо сияло темным огнем, как после страстного, жизненно важного и поворотного свидания.
Сияние не оставляло его, пламя все горело, сердце пылало яростным огнем, как беспощадное южное солнце. Он радовался неведомому будущему и себе самому. И он готов был вернуться в Марш.
Анна безотчетно ждала его возвращения. Он был для нее выходом. С ним раздвигались пределы ее существования; как пролом в стене, он впускал в ее жизнь солнечный свет большого мира.
И он приходил. Иногда, не часто, но иногда; рассказы его вновь и вновь воздвигали перед ней мир странный и отдаленный, но наполненный всем многообразием жизни. Иногда он рассказывал и об отце, которого ненавидел ненавистью, мучительно схожей с любовью, о матери, которую любил любовью, остро напоминавшей ненависть или же бунт. Говорил он путано — он не был красноречив. Но у него был красивый голос, обертоны которого проникали в девичье сердце, рождая в нем возвышенное чувство. Порой голос его был горячим и патетическим, звенел, как у оратора, порой в нем появлялись странно вкрадчивые, чуть гнусавые, едва ли не кошачьи нотки, иногда он запинался, озадаченно замолкал и вдруг прерывал речь легким смешком. Анна была им увлечена. Ей нравился летучий огонь, расползавшийся по ее венам, когда она его слушала. А его родители вошли в ее жизнь, словно были близкими ее знакомыми.
Так проходили недели, юноша являлся к ним часто, и все в доме радушно встречали его. Он сидел в их семейном кругу, сияя темным своим лицом, а губы его широкого рта выражали готовность и легкую насмешливость, он улыбался чуть криво, а в глазах его проскальзывало что-то птичье — такие они были блестящие и плоские, словно без глубины. Видно, голыми руками его не ухватишь, досадливо думал Брэнгуэн. Эдакий улыбчивый, молодцеватый котяра — заявляется, когда ему угодно, а до других ему и дела нет.
Поначалу юноша, говоря, обращался к Тому Брэнгуэну, потом стал чаще поглядывать на тетку, ища у нее отклика и одобрения, которое ценил больше, чем одобрение дяди, а после стал обращаться к Анне, дававшей ему то, чего он жаждал и чего не было у старших.
И постепенно молодые люди, противясь подчинению старшим, стали отдаляться от них, образовывая как бы отдельное независимое княжество. Тома Брэнгуэна это даже раздражало. Его раздражал племянник. Какой-то он странный, закупоренный. Характер у него достаточно решительный, но уж больно он чужой, сам по себе, истинно кошачья натура. Кот может нежиться на коврике у камина к полному своему удовольствию, даже если его хозяин или хозяйка будут мучиться и страдать буквально в метре от него. Его дело — сторона. Интересно, что заботит этого парня, кроме собственных дел и того, что происходит у него внутри?
Брэнгуэн злился. Тем не менее, племянник нравился ему, и относился он к Уиллу с уважением. Что же до миссис Брэнгуэн, ту злила Анна, внезапно под влиянием юноши очень переменившаяся. Матери мальчик нравился: все-таки он родня, но ей не нравилось ослепление дочери.
