Герман Казак - Город за рекой
— Что это за люди? — спросил он. — Та небольшая часть города, которую я уже видел, напоминает развалины, как после землетрясения или каких-нибудь военных действий. Что с этим городом?
— Ты давно здесь? — осведомился отец.
— Только что приехал и думал, где бы приютиться.
— Ну, если ты только приехал, — сказал отец с видом некоторого превосходства, чуть выпятив вперед нижнюю губу, — то, конечно, еще не можешь знать, что жизнь протекает здесь, так сказать, под землей. Это дело привычки.
Тут разговор их прервался, так как неожиданно раздался пронзительный звук сирены. Едоки все разом повскакали из-за столов и устремились к выходу; в дверях образовалась давка. Толпа захлестнула старика, и Роберт, прежде чем успел договориться с ним о встрече, потерял его из виду. Скоро он и сам был подхвачен человеческим потоком, который, как вязкое тесто, тянулся по коридору.
Только когда народ начал растекаться по другим, ответвлявшимся в разные стороны коридорам, он смог наконец отделиться от людской массы. Кругом были указатели с буквенными и цифровыми обозначениями, которые ничего ему не говорили; он в нерешительности замедлил шаги, раздумывая, в каком направлении пойти, и после некоторых колебаний двинулся наугад, надеясь, что как-нибудь да выберется из этого лабиринта наружу. Мимо торопливо проходили люди, но всякий, к кому он обращался с расспросами, только тряс головой и бежал дальше, точно был озабочен наиважнейшими делами.
2
После недолгих блужданий он неожиданно оказался на территории двора, окруженного невысокими строениями. Внешне они мало чем отличались от домов на площади с фонтаном, только от них веяло устоявшимся жилым духом, как от обитаемых помещений. Во фронтоны многих зданий были несимметрично вделаны квадры и обломки колонн, по всей видимости, отдельные части, ранее принадлежавшие каким-то более древним сооружениям. Двор покрывали истертые каменные плиты, только местами еще проглядывал геометрический узор инкрустированного мозаичного орнамента. В щелях между плитами разросся мох, из трещин там и сям торчали пучки выжженной солнцем травы. Кое-где плиты были выломаны, вероятно, уже в более позднее время, и на их месте устроены узкие цветочные газоны. Несколько широких, сильно избитых ступеней вели вверх, к полукруглой арке, которая, возможно, когда-то была частью внутренних ворот старинного дворца.
В обширное помещение этого бывшего дворца встроены были в разных направлениях ряды домов, расположение которых соответствовало внутренней планировке залов и мощным сводам прежнего сооружения. Высокие оконные пролеты заделаны были кирпичной кладкой, так что теперь от них оставались лишь небольшие люки; крошечные балконы висели в воздухе, точно открытые клетки для птиц. Полы и лестницы были из дорогого камня и странно контрастировали с убогостью более поздних построек. Яркий свет делал еще более ослепительными освещенные поверхности и более густыми тени. Первоначально древний дворец, должно быть, был сооружен в форме прямоугольника по типу укрепленного замка. По крайним строениям, возведенным на месте внешних стен, можно было составить представление о размерах сооружения в целом. Три стороны его обращены были к городской территории, северный же фасад выходил на пустырь, круто спускавшийся к галечному руслу большой реки, той самой реки, которую Роберт переезжал по железнодорожному мосту. Там, где ее излучина ближе всего подходила к городу, и стоял дворец — или комплекс строений, располагавшийся ныне на его месте, — Префектура города.
В нижних этажах всех этих строений, которые сообщались одно с другим, в отгороженных помещениях, похожих на соты, сидели за мраморными столами мужчины и женщины. Одни перебирали бумаги, ставили на них какие-то отметки или штемпелевали, другие оформляли документы, листали пухлые подшивки, которые доставали из стальных шкафов. Груды папок переносились с места на место, из одной папки что-то изымалось, в другую добавлялось. Вся эта работа проделывалась без особого усердия и интереса, по давно отлаженной схеме. Когда мужчины и женщины поднимали глаза от бумаг, то взгляд их отражал пустую серьезность. Важная отрешенность их гладких лиц оттенялась зелеными головными уборами, напоминавшими тюрбаны. На всех служащих были совершенно одинаковые форменные куртки в серую и желтую полоску, единственное, что их отличало, — это нашитые на правом рукаве эмблемы, соответствующие значению и рангу занимаемой должности. Из помещения в помещение сновали многочисленные посыльные с поспешной деловитостью, которая придавала их бессловесной деятельности какую-то суетливость.
Пройдя через несколько комнат, Роберт подошел наконец к одному посыльному и протянул ему письмо из Префектуры. Тот взглянул на номерной знак в верхнем углу бумаги и, скрестив руки на груди, пригласил Роберта следовать за ним. Он привел его через пустынный обширный двор в довольно большое здание, в вестибюле которого попросил подождать. Через некоторое время Роберт был препровожден, уже другим посыльным, в приемное помещение Высшего Комиссариата по делам управления городом. Пол, а также столы и кресла здесь были из цветного инкрустированного мрамора. Холодная торжественность апартамента, в котором Роберта оставили одного, не дав никаких разъяснений, соответствующим образом подействовала на его внутреннее состояние. Чувство напряженного ожидания предстоящей встречи с Префектом или с кем-то из его людей, от которых зависела будущая судьба Роберта, возрастало с каждой минутой. Он уже начал нетерпеливо барабанить пальцами по столу. Ничего не происходило. Время как будто остановилось. Оно возобновило свой ход лишь в тот момент, когда Роберта наконец пригласили войти через узкую боковую дверь в рабочий кабинет Комиссара.
Высокий чиновник встретил Роберта сразу же при входе, почти у самых дверей. На нем была точно такая же форменная куртка в полоску, как и на всех других служащих, включая посыльных, так что Роберт, который еще не разбирался в нашитых на рукавах знаках различия, вряд ли мог в иной ситуации опознать в нем высокопоставленное лицо. Разница была только в том, что свой зеленый тюрбан чиновник держал в руке, благодаря чему оставался обнаженным его голый череп. Он, казалось, был тщательно выбрит и напоминал голову какого-нибудь азиатского вельможи. Чиновник почтительно приветствовал Роберта и предложил ему мраморное кресло с мягким сиденьем (которое вызвало приятное ощущение у Роберта, как только он опустился на него), сам же прошел к большому письменному столу и сел за него, устремив на гостя взгляд из-за возвышавшихся приборов и горы папок. Роберту бросилась в глаза установка с микрофоном и громкоговорителем.
— Господин Префект, — заговорил Высокий Комиссар звучным монотонным голосом, в котором чувствовалась утомленность, — господин Префект просил меня принять вас, мой уважаемый господин, вместо себя. Мы благодарим вас за то, что вы последовали нашему приглашению. Две причины побудили нас обратиться к вам. Одна — это открывшееся вакантное место. С другой стороны, у нас создалось впечатление, что вы, господин доктор Линдхоф, в вашей прежней жизни не имели возможности в полную меру реализовать себя в соответствии с вашими способностями. Или я ошибаюсь?
— Почти что так, — сказал Роберт. — Пять лет я работал научным сотрудником в Институте исследований клинописных языков. С тех пор как его вынуждены были закрыть в связи с общим бездействием очагов культуры, я мог писать что-то только для себя — без надежды на публикацию. О трудностях житейского характера и говорить нечего.
Комиссар кивнул.
— Ваши научные интересы, естественно, известны, — сказал он. — Область исследования, которой можно было бы заняться у нас, лежит, правда, не в частном прошлом, как ваши, к примеру, аккадские штудии гильгамешского эпоса, а во всеобщей, я бы сказал, в еще определенной эпохе прошлого. Речь идет о той сфере, где жизнь находится в преддверии прошлого. Вы, господин доктор Линдхоф, если очертить вашу задачу, могли бы запечатлеть какие-то процессы и явления, прежде чем они уйдут в небытие.
Роберт внимательно слушал, слегка наклонив голову вперед.
— То есть это была бы, как я понимаю, своего рода должность хранителя.
— Нет ничего важнее поддержания памяти в людях, — продолжал Комиссар размеренным сухим тоном, как будто читал лекцию. — Жизнь отдельного человека коротка и нередко предоставляет слишком малое пространство для развертывания судьбы. Люди оставляют после себя много непережитого — того, что не нашло выражения. Их существование поэтому несовершенно. — Он подавил приступ кашля. — Что исчерпывается мгновением, — продолжал — умирает вместе с ним. То, что мы называем искусством, есть не что иное, как живая традиция духа. Храмы и статуи, живописные полотна и песни — это непреходящее, то что переживает людей и народы, но вернее всего служит духу письменное слово. Не будь написаны эпос о Гильгамеше, Упанишады, Песни Гомера, "Дао дэ цзин" или "Божественная комедия" — ограничимся хотя бы этими из древних сборников, — мир людей сегодня ничем не отличался бы от мира муравьев.
