Никос Казандзакис - Последнее искушение Христа
«Точно, я — пророк Иона, — наконец решил он. — Я воскрес, когда кит изрыгнул меня. Только теперь я немного поглупел. Правильно, я — пророк и только делаю вид, что рыбак. Никому не говорю ни слова, чтобы снова не попасть в переделку», — и, гордый собственной хитростью, он самодовольно улыбнулся. «Здорово у меня получилось, — подумал он еще. — Столько лет, и никому даже в голову не приходило, даже мне, пока этот дьявол Зеведей не догадался. Ну что ж, хорошо, что он раскрыл мне глаза». Иона оставил на полу свои инструменты, потер руки в предвкушении, открыл шкафчик и, вынув оттуда бутыль вина, запрокинул свою голову на короткой шее и принялся пить.
Пока два достойных старца выпивали в Капернауме, сын Марии, глубоко погрузившись в размышления, шел по берегу озера. Он был не один — за спиной похрустывал песок.
Во дворе Магдалины спешивались новые торговцы и, усаживаясь на камни, начинали тихо беседовать, поедая финики и жареных крабов в ожидании своей очереди.
В обители братья уложили настоятеля посередине его кельи и несли рядом с ним свои бдения. Он все еще дышал, вылезшие из орбит глаза его были устремлены на распахнутую дверь, одухотворенное лицо напряжено: казалось, он силится что-то услышать. Братья шептались, глядя на него.
— Он прислушивается, не приехал ли раввин из Назарета лечить его.
— Он прислушивается, не слышны ли крылья архангела.
— Он пытается услышать поступь приближающегося Мессии.
Они шептались, глядя на него, и душа каждого в этот час была готова к встрече с чудом. Они изо всех сил напрягали свой слух, но ничего не могли услышать, кроме ударов молота по наковальне. Это Иуда во дворе растопил печь и работал ночи напролет.
ГЛАВА 10
А далеко в Назарете в своей бедной хижине сидела Мария, жена Иосифа. Горела лампа, и дверь была открыта. Женщина поспешно сматывала шерсть, которую пряла, решив отправиться на поиски своего сына. Руки ее проворно работали, но мысли были далеко: одиноко и безнадежно они блуждали по полям, заглядывали в Магдалу и Капернаум, бродили по берегу Генисарета. Она искала сына. Господь снова поддел его своим стрекалом, и он убежал невесть куда. «Неужели Ему его не жалко? — спрашивала она себя. — Неужели Ему не жалко меня? Что мы Ему сделали? Неужели это и есть радость и слава, которые Он обещал нам? И зачем, Господи, Ты заставил зацвести посох Иосифа, выдав меня замуж за старика? Зачем Ты метнул свою молнию, посеяв в моем чреве этого мечтателя и бродягу, моего единственного сына? Все соседи приходили полюбоваться мной, пока я его носила. „Ты благословенна среди женщин, Мария“, — говорили они. Я расцвела, как миндальное дерево, покрытое цветами от корней до самой верхушки. „Что это за цветущий миндаль?“ — спрашивали проезжие купцы, останавливали свои караваны, слезали с верблюдов и осыпали меня дарами. Но подул ветер, и весь цвет облетел. Я прижимаю руки к своим иссохшим грудям: Господи, свершилась Твоя воля — Ты дал мне расцвести, потом подул, и лепестки облетели. Неужели мне никогда больше не суждено зацвести, Господи?»
«Неужели никогда моему сердцу не суждено обрести покой?» — спрашивал себя ее сын на следующее утро. Он обошел озеро, и теперь впереди была видна обитель, окруженная красно-зелеными скалами. «Чем дальше я иду, чем ближе подхожу к своей цели, все больше и больше сомнений наполняют мое сердце. Почему? Разве я выбрал неправильный путь, Господи? Разве не сюда направлял Ты меня? Почему же Ты отказываешься протянуть Свою руку и возрадовать мое сердце?»
Из больших дверей вышли два члена общины в белых одеждах и, взобравшись на скалу, принялись всматриваться в сторону Капернаума.
— Никого, — промолвил один из них, полубезумный горбун с огромным задом, который чуть ли не волочился по земле.
— Пока они приедут, Иоахим умрет, — ответил другой, слоноподобный детина с акульим ртом, узкая щель которого тянулась от уха до уха. — Иди, Иеровоам, я постою здесь, пока не появится верблюд.
— Ладно, — ответил довольный горбун, соскальзывая со скалы. — Пойду посмотрю, как он умирает.
Сын Марии в нерешительности замер на пороге обители, сердце его колотилось, как колокол: входить или не входить? Круглый двор был вымощен плитами — ни деревца, ни цветочка, ни птицы, только дикие груши, покрытые колючками. И вокруг этого нечеловеческого запустения, по всей окружности двора в скалах были вырублены кельи, подобные склепам.
«И это обитель Божия? — подумал Иисус. — Тут обретает покой человеческое сердце?»
Но пока он так стоял, не в силах решиться переступить порог, из-за двери выскочили две большие черные собаки и с лаем бросились на него.
Худосочный толстозадый горбун заметил гостя и, посвистев, подозвал собак, потом повернулся к нему и внимательно осмотрел с ног до головы. Одежда пришедшего была очень бедной, из ног сочилась кровь, в глазах застыла боль — и горбун пожалел его.
— Добро пожаловать, брат, — произнес он. — Какой ветер занес тебя сюда, в пустыню?
— Господь, — ответил сын Марии глубоким измученным голосом.
Горбун вздрогнул — он еще никогда не слышал, чтобы человеческие уста произносили имя Господа с таким ужасом. Он сложил руки и предпочел промолчать.
— Я пришел повидаться с настоятелем, — продолжил Иисус.
— Ты-то, может, его и увидишь, а вот он тебя уже нет. Зачем он тебе нужен?
— Не знаю. Мне приснился сон… Я пришел из Назарета.
— Сон? — рассмеялся горбун.
— Ужасный сон, рабби. Я с тех пор не могу найти покоя. Иоахим — святой человек. Господь научил его понимать язык зверей и птиц, толковать сны. Вот я и пришел к нему.
Раньше Иисусу и в голову никогда не приходило, что он идет в обитель к настоятелю для того, чтобы тот растолковал ему сон, приснившийся в ночь накануне распятия: карлики с орудиями пыток под предводительством рыжебородого. Но сейчас, пока он в нерешительности стоял на пороге, этот сон, словно молния, внезапно промелькнул у него в голове. «Так вот в чем дело? — воскликнул он мысленно. — Я пришел из-за сна! Господь послал мне его, чтобы указать путь, а настоятель растолкует его».
— Настоятель умирает, — промолвил горбун. — Ты пришел слишком поздно, брат мой. Можешь возвращаться.
— Господь велел мне прийти сюда, — возразил Иисус. — Он никогда не обманывает своих чад.
Булькающие звуки вырвались из груди собеседника — он уже достаточно повидал за свою жизнь и мало доверял Господу.
— Он ведь Господь. Разве Он способен на несправедливость? Какой же Он будет тогда всемогущий? — Иисус был настойчив.
Горбун похлопал упрямца по плечу — он хотел ободрить Иисуса, но его слишком тяжелая лапа лишь причинила боль.
— Хорошо, хорошо, не волнуйся. Заходи. Я — брат-странноприимщик.
Они вошли во двор. Поднялся ветер, и над плитами завились песчаные вихри. Темная туча закрыла солнце, воздух сгустился.
В середине двора разевал свою пасть пересохший колодец. Временами он наполнялся водой, но сейчас в нем был лишь песок. На его потрескавшихся камнях грелись две ящерицы.
Келья настоятеля была открыта. Горбун взял Иисуса за руку.
— Подожди здесь, я спрошу разрешения у братьев. Не уходи, — он сложил руки на груди и вошел внутрь. Обе собаки легли с двух сторон двери у порога. Вытянув шеи, они принюхались и жалобно завыли.
Старец лежал посередине кельи ногами к дверям. Вокруг него, измученные всенощным бдением, дремали братья. Умирающий лежал напряженно вытянувшись, не спуская глаз с открытой двери. Менора все еще горела над его головой, освещая гладкий высокий лоб, страстные глаза, ястребиный нос, посиневшие губы и длинную белую бороду, спускавшуюся до пояса и закрывавшую худую обнаженную грудь. Братья бросили ладан и сушеные лепестки роз в горящие угли глиняного кадила, и аромат заполнил всю келью.
Войдя, горбун позабыл, что ему здесь было нужно, и уселся на корточках у порога.
Лучи солнца проникли через дверь и, казалось, стремились дотянуться до ног старца. Сын Марии в ожидании стоял на улице. Ничто не нарушало тишину, кроме воя собак и ударов молота по наковальне.
Шло время. Странник ждал — про него явно забыли: Ночью было холодно, и теперь он чувствовал, как живительное тепло утреннего солнца согревает его.
— Едут! Едут! — вдруг закричал дозорный.
Братья в келье настоятеля проснулись и высыпали на улицу, оставив умирающего в одиночестве.
Собравшись с духом, сын Марии робко приблизился и переступил порог. Внутри был разлит покой смерти или бессмертия. Бледные худые ноги настоятеля купались в ярком солнечном свете. Под потолком жужжала пчела; мохнатое черное насекомое гудело над семью язычками пламени, перемещаясь то к одному, то к другому, словно выбирая себе погребальный костер.
Внезапно Иоахим пошевелился. Собрав последние силы, он поднял голову — рот у него раскрылся, ноздри затрепетали, а глаза начали вылезать из своих орбит. Сын Марии поочередно приложил руку к сердцу, губам и лбу в знак приветствия.
