Эрнест Хемингуэй - Проблеск истины
— Сейчас пошлем за тушей грузовик, отвезем куда нужно.
Джи-Си ушел переодеваться, я тоже направился к себе. В палатке Мэри умылась мылом «сафари» и переодевалась, предварительно понюхав свежую рубашку, выстиранную мылом другого сорта и высушенную на солнце. Обычно мы любили наблюдать друг за другом во время купания, но сейчас в лагере был Джи-Си, и я испытывал нечто вроде неловкости. Усевшись у входа на стуле, я стал читать. Мэри подошла сзади и обняла меня.
— Все в порядке, дорогая?
— Нет… Знаешь, я так горжусь собой, и Чаро тоже гордится. Всего один выстрел, и звук такой — шлеп! — как мячик по стене, когда в сквош играешь. Бедняжка, наверное, ничего не услышала. Чаро мне пожал руку… Ты должен понимать, для меня это много значит: впервые что-то сделать без подстраховки, со всей ответственностью. Поэтому Джи-Си меня и поцеловал.
— Тебя каждый рад поцеловать.
— Если я позволю. И вообще, это разные вещи. Одно дело самой напроситься, а другое — вот так, спонтанно.
— А почему ты грустишь, котенок?
— Сам знаешь. Не делай вид, что не знаешь.
— Понятия не имею, — солгал я.
— Я ведь целилась в плечо, прямо в центр. Она стояла всего в двадцати ярдах: большая, черная, аж глянцевая. Вот так, вполоборота. И глаза такие печальные, как будто вот-вот заплачет. В жизни ничего печальнее не видела. И эта нога ужасная… И морда такая длинная, грустная… Я ведь не обязана рассказывать Джи-Си?
— Нет, конечно.
— Я и тебе могла не говорить. Но нам с тобой на льва охотиться, а я теперь опять в свои силы не верю, все псу под хвост.
— Перестань, ты отлично стреляешь. Для меня честь ходить с тобой на охоту.
— Самое ужасное в том, что я ведь могу стрелять, как надо. Ты прекрасно знаешь.
— Котенок, я каждый твой удачный выстрел помню. Во всем Эскондино с тобой никто не мог сравниться!
— Я опять должна поверить в свои силы. А ты должен помочь. Правда, времени совсем мало.
— Уверенность вернется, куда денется. А Джи-Си мы ничего не скажем.
Мы отправили грузовик за убитой антилопой. Когда он вернулся, Джи-Си и я залезли в кузов, чтобы осмотреть тушу. Мертвые антилопы гну довольно-таки неприглядны, и эта не была исключением: пыльная, бесформенная груда с нелепыми серыми рогами.
— Выстрел красивый, но крайне пижонский, — комментировал Джи-Си.
У антилопы изо рта торчал язык, тоже весь пыльный, и глаза подернулись глянцем. Небольшое отверстие виднелось аккурат за ухом, у самого основания черепа.
— Интересно, куда она целилась на самом деле…
— Говорит, там и двадцати ярдов не было. Имела право целиться куда угодно.
— По идее, должна была стрелять в плечо.
Я промолчал. Пудрить Джи-Си мозги было бесполезно, даже пытаться не стоило: он бы не простил.
— А что перелом? — спросил я.
— Может, машина ночью ударила. Кто знает.
— По-твоему, давно?
— Дня два минимум. Вон, уже черви завелись.
— Значит, где-то выше по склону случилось. Здесь ночью никто не проезжал, мы бы услышали. Снизу она бы точно не поднялась, на такой-то ноге.
— Не суди по себе, — сказал Джи-Си. — Это антилопа, а не человек.
Грузовик подогнали к большому дереву, служившему коновязью. Джи-Си переговорил со старшим егерем и объяснил, куда отвезти приманку. Тушу следовало подвесить на дереве недалеко от дороги, чтобы львы могли дотянуться, а гиены нет. По пути ее следовало протащить мимо того места, где львы последний раз кормились. Джи-Си велел своим людям поторапливаться и по исполнении возвращаться в лагерь. Мои люди управились с приманкой для бабуинов, и я попросил Мтуку хорошенько вымыть машину. Он ответил, что уже съездил к ручью и все сделал.
Потом мы по очереди приняли ванну. Первой помылась Мэри; я помог ей управиться с большим полотенцем и подал противомоскитные сапоги. Она набросила халат поверх пижамы и пошла к костру, чтобы выпить за компанию с Джи-Си, прежде чем повара начнут готовить ужин. Я присоединился к ним. Мвинди выглянул из палатки и позвал:
— Ванна, бвана!
Я принес в палатку недопитый стакан, сбросил одежду, погрузился в горячую воду и расслабился. Мвинди готовил пижаму, халат и противомоскитные сапоги.
— Что говорят старики? — спросил я. — Что лев будет делать сегодня ночью?
— Кейти говорит, лев либо возьмет приманку, либо нет. А что скажет бвана?
— То же, что и Кейти.
— Кейти говорит, ты мганга, делаешь учави на льва.
— Только самую малость, чтобы понять, когда он умрет.
— И когда он умрет?
— В следующие три дня. Точной даты не видно.
— Мзури. Может, завтра.
— Не думаю. Хотя не исключено.
— Кейти тоже не думает.
— А что он думает?
— В следующие три дня.
— Мзури. Полотенце, пожалуйста.
— У тебя под рукой. Хочешь, подам?
— Извини, — сказал я. И подумал, что в языке суахили нет слова «извини».
— Хапана извини. Просто говорю, где полотенце? Хочешь, вытру спину?
— Спасибо, не надо.
— Здоровье хорошо?
— Да, а что?
— Хапана что. Спросил, чтобы знать.
— Чувствую себя отлично.
Я выбрался из ванны и стал вытираться. Мне хотелось сказать, что я чувствую себя хорошо, расслабленно и немного сонливо, что разговаривать мне лень, что свежее мясо я люблю больше, чем спагетти, но для этого, увы, приходится убивать; что я беспокоюсь о трех своих сыновьях, а еще о Шамбе, и чуть-чуть о Джи-Си, и очень сильно о Мэри; что я никакой не колдун, а просто шарлатан, хотя и не больший, чем все остальные; что мистер Сингх, дай Бог, будет вести себя осторожнее, и наши рождественские планы осуществятся, и я раздобуду патронов с пулями весом 220 гран, и Сименон начнет писать медленнее и лучше. Не знаю, о чем беседовали Кейти и Отец, когда последний принимал ванну. Очевидно, Мвинди просто хотел поддержать дружеский разговор, против чего я обычно не возражал, но сегодня я чувствовал необъяснимую усталость, и от Мвинди это не ускользнуло.
— Спроси меня кикамба, — сказал он.
Я поспрашивал его, как будет то и это на языке камба, и постарался запомнить новые слова, а потом поблагодарил его и пошел к костру, и сидел там в старой пижаме из Айдахо, в противомоскитных сапогах из Гонконга, в халате из Пендлтона, штат Орегон, со стаканом виски и содовой, причем виски было налито из бутылки, подаренной мне на Рождество мистером Сингхом, а содовая приготовлена из кипяченой воды, взятой в горном ручье на склоне Килиманджаро и газированной при помощи сифонного баллончика, сделанного в Найроби.
Я пил и думал, что всегда останусь иностранцем в этой стране. Но виски сказало «нет», и спорить было глупо. Виски тоже может ошибаться, да еще как, однако в этот вечерний час оно говорило правду: я не был здесь иностранцем. Так или иначе, противомоскитные сапоги я повсюду таскал с собой, потому что они были сделаны из страусиной кожи, и я вспомнил, как нашел эту кожу в одной из сапожных мастерских Гонконга. Хотя нет, первым ее нашел не я, а другой человек, и я стал думать о нем и о тех временах, а заодно и о женщинах, которые были со мной в Африке, и как мне везло на женщин, искренне любивших Африку. Я, впрочем, знавал и других, скверных женщин, что приезжали сюда для галочки, а также чистокровных стерв и настоящих алкоголичек, которым Африка служила удобной декорацией для стервозности и пьянства.
Африка всех приняла и постаралась изменить. И те, кто не смог измениться, возненавидели ее.
Я и Мэри были рады, что в лагерь вернулся Джи — Си. Он и сам радовался, потому что мы успели сродниться и скучали друг без друга. Он любил свою работу и верил в ее нужность чуть ли не до фанатизма. Еще он любил диких зверей и пытался их защитить. Больше он, пожалуй, ни во что не верил, если не считать довольно жесткой и сложной системы морально-этических ценностей.
Джи-Си был чуть младше моего старшего сына, и если бы двадцать лет назад я поехал, как и собирался, в Аддис-Абебу, чтобы пожить там год и написать книгу, то наверняка встретил бы его двенадцатилетним подростком, потому что его лучший друг был сыном моих знакомых, у которых я намеревался остановиться. Но поездка сорвалась, вместо меня в Аддис-Абебу отправились войска Муссолини, и человека, предлагавшего мне кров, перебросили на другой дипломатический пост, поэтому с Джи-Си я познакомился гораздо позже. К тому времени у него за плечами уже была, во-первых, длинная, тяжелая и крайне безотрадная война, а во-вторых, утраченный британский протекторат, в котором началась его блестящая карьера. На войне он был командиром ополчения — дрянной расклад, если у тебя есть совесть. Выиграешь сражение с малыми потерями, нанеся противнику значительный урон, — и командование обвинит тебя в неоправданной жестокости; ценой большой крови разобьешь превосходящие силы противника-и прослывешь мясником, которому не жаль своих людей.
