Хильда Дулитл - Вели мне жить
Корнуолл — не Англия. Это слова Рико. Здесь утёсы встают из тумана. Туман — это благо, думает Джулия. Он, как полог, накрывает — и скрывает — пугающе безбрежную гладь моря. Стоило ей увидеть эту ширь в первый раз, и она внезапно обрела утраченное чувство реальности. В первое же утро после приезда она пошла к морю: открывшаяся ей даль была так свежа и желанна, что на мгновение всё показалось ей не то что бы сном, а, скорее, прозрачными промытыми слайдами, которые, будто волшебным фонарём, высвечивают в её душе то остров, то дерево, и тут же переносят этот внутренний пейзаж на экран, запечатлевая его чистыми красками. Невероятно!
Уступчатая линия утёса, мельчайшие впадинки и выступы, синяя волна, что беззвучно ворочается на своём каменном ложе далеко внизу, — они отныне часть её существа.
Если она и вспоминала Рейфа, то не иначе, как с благодарностью. Здесь если и горит огонь, то хрустально чисто. А небо похоже на то, какое бывает весной в Италии. Теперь, с наступлением дождей, она радуется туману, которым затянуло, как холодной, благотворной пеленой, здешний каменистый край: будто кто дохнул холодом, и всё заснуло здоровым сном. Не иначе как дух святой сюда наведался.
Здесь ей покойно. Между ней и этим суровым краем нет разлада. Всё, что случилось в Лондоне, должно было случиться. Это неизбежность. Она давно уже благословила каждого из вольных или невольных участников тех событий, мысленно возложив к их алтарям цветы.
Как когда-то на Капри, она вновь ощутила здесь силу слова: скажи, и на тебя снизойдёт Дух. Поэтому со словами, — и с мыслями тоже, — надо обращаться крайне осторожно. Можно кого-то спугнуть или, наоборот, увлечь, соблазнить понапрасну. Она действительно поверила в то, что если разложить веером полдюжины или, лучше, семь стебельков тех хрупких нежных анемонов на плоском уступе скалы, предварительно нашептав им слова или внушив определённые мысли, то что-то в этом чистом хрустальном мире (пусть последние дни покрытом туманом) обязательно произойдёт. Что-то изменится, если она рассыплет семь стеблей, семь цветов.
Усилием воли она раздвинула плотную завесу наваждения, смога, болезни, превозмогла страх бомбёжек и постоянной смерти и страдания (помнишь тех солдат в синих больничных халатах?) — и обрела реальность. Вот она. Присев на камень, она развязала платок и положила стебель с толстым подводным корневищем к кудрявой зелени, похожей на петрушку. Потом снова завязала платок и спрятала его в карман пальто. Она — Медея божьим промыслом, колдунья, знающая приворот. Вещунья. Ясновидица, провидица. Она своя в этом краю едва ощутимых колебаний человеческой природы, и точно так же чувствует она себя своей и в мире книг.
Окружающий её пейзаж срисован с книги. Тропинка, по которой она недавно шла и которая петляла без видимой причины, — настоящий иероглиф. Он что-то означает, о чём-то говорит. Раскрой это послание, подобно свитку, запиши его буквами, и оно займёт целую стену египетского храма. Так же и тропа вместе с линией утёса являет собой иеротические письмена. Джулия чувствовала, что каждый простенький камешек лежит здесь не случайно. Рико писал, что проложили тропу финикияне — какое же бессчётное количество раз топтали эту землю их верёвочные и кожаные сандалии и какое огромное число отпечатков ног хранит эта древняя земля.
Теперь каждый её вздох был осмыслен. Она глубоко, не спеша, втягивала в лёгкие холодный колючий туман с привкусом соли. Её буквально переполнял божественный дух, такой же далёкий, такой же прекрасный, как йога в тибетском монастыре высоко в горах. Сыпал снег — солёная крошка. На самом деле, это ложился тонким слоем туман, а казалось — идёт мелкий снег. Засыпало белой пудрой и наши нежные белые анемоны.
Символику падавшей с неба манны небесной ничего не стоило бы разгадать, сумей она снизить свой душевный накал, высокий эмоциональный настрой до прозаической работы мысли. Она жадно ловила ртом туман, будто не могла надышаться. А глаза её стремились насытиться разными неправильностями просёлочной дороги, каменистой тропы, стены, сжатой нивы с короткой стерней, похожей на карликовый лес, — все эти, большие и малые, подробности представлялись ей символичными как церковная фреска, притом что выписаны они были очень тонко, как прожилки на зелёном листе. Она могла бы обобщить, если б захотела, что в одном маленьком листочке живёт душа целого леса, точно также как в одной солёной капле помещается океан. Целый мир вместило для неё это крохотное замкнутое пространство. Целая вселенная открылась её взору — ширь необъятная! Недаром она ясновидица, «жрица», как называл её Рико, — вещая колдунья с клубком.
На рукаве её старенького пальто оседает бусинками влага. Что это — ритуал очищения, ещё один вариант мифа о золотом руне{103}? Она провела рукой по намокшей ворсистой ткани, и что-то давно забытое будто шевельнулось в душе. Взглянула на влажную ладонь, и вновь почудился ей в том какой-то знак. А что за знак, что за знаменье, она не знала, да и не хотела вспоминать — подумаешь, детская сказка о руне и упавших на него радужных каплях утренней росы. Всякое руно — всегда злато.
Сколько, кажется, рассуждали о счастье, о различиях полов, об опыте! А вот он, опыт, — глубже не бывает. И если бы она тогда не обожглась, ввязавшись безоглядно в их игру и не проиграла бы так позорно, не видать бы ей этого края, не бывать ей здесь никогда. Потому что, если бы она тогда пожадничала и не благословила (так, кажется, говорится) Рейфа с Беллой на их любовь, она бы не изведала той бездны отчаяния, что ей довелось испытать… Морган тоже хороша, постаралась. Все они, в общем-то, лезли вот из кожи, поигрывая мускулатурой, показывая, какие они все свободные в вопросах любви. Рядом с ними она чувствовала себя малым ребёнком, которого почему-то не берут в игру, и он, обиженный, забивается с книгой в дальний угол комнаты, начинает листать картинки, а там совсем другой мир! Так и её оставили, как Золушку, одну.
Всё повторяется, жизнь движется по спирали, говорила она себе. Не то чтобы она занималась самоанализом в духе модных теорий интеллектуалов из кружка Блумсбери, — их идеи представлялись ей полусырыми, доморощенными перепевами венской школы{104}. Нет, она скорее всматривалась в себя, и ей казалось, что во всём произошедшем с нею явственно проступает некий непреложный смысл. Всё случившееся с ней было предопределено. Всё предугадано в написанном ли, высеченном на стене храма слове. Она лишь повторяла и подтверждала предначертание. Она не столько сама благословляла Беллу и Рейфа, сколько на самом деле пыталась преодолеть собственное чувство обиды и зависти — мелкое людское самолюбие. Однако, помимо и вопреки этой естественной человеческой реакции, в ней жило какое-то другое сознание — не связанное с отношениями, более абстрактное, что ли. Как это — не связанное? А вот как: эта парочка может сколько угодно похваляться перед ней своим любовным союзом, но ведь, если на то пошло, важен он лишь для них двоих. А она принадлежит какой-то иной стихии, иному способу бытия. Когда-то в детстве они играли в птиц, животных, рыб — причём больше в птиц и рыб, чем зверей, — и кого только не придумывали!
Так вот, она — дитя стихии; недаром в Лондоне чувствовала себя рыбой, вынутой из воды, а стоило вернуться в родную стихию, и она радостно забила хвостом. Кругом — одно море. Даже туман над головой — и тот из капелек морской воды, значит, то же море. Каждая веточка говорила её воображению что-то своё, образуя новый вид; каждые стебель и соцветие были посланцами какой-то неведомой, ещё не наречённой, но хранившейся в памяти человечества флоры. Она и в самом деле не ведала, что это за странные, не виданные карликовые растения и кусты курчавятся вокруг. Ей ведь ещё не доводилось жить в вересковом краю, — недаром жёсткие цепкие кустики вереска представлялись ей нездешними, завезёнными с другого материка. Чем-то инопланетным. В Италии она встречала кустики дрока и ракитника — Plantagenet, по-латыни{105}. Но здесь — другое. Здесь каждый листик того же дрока, ракитника, вереска, орляка, плюща, того же безымянного крохотного побега, что она вытянула из трещины в скале, — всё было овеяно тайной. Будто какое заклятие легло на всех и вся, будто какая священная сила вошла во всякую, самую малую травинку ещё с тех давних времён, когда друиды подняли наверх эти камни, поставили их торчмя и образовали круг — не такой широкий, как в Стоунхендже, но с тем же священным посылом. Так это — Стоунхендж? Такое чувство, будто она в храме.
Только храм этот ушёл под воду подобно легендарному святилищу, чьи колокола, говорят, ещё слышны неподалёку от утёса, — волшебный Лионесс{106}.
Она поёжилась, обхватив руками плечи, кутаясь в старенькое серое пальто. Холодно! Она озябла. Волосы свисали мокрыми прядями. Да, страшноватый, наверно, вид, подумалось ей. В туфлях хлюпала вода, они размокли, сверху налип песок вперемешку с глиной. Не пластилин, — настоящая глина, и песок не из детской песочницы. Всё всерьёз! Всё — живое. Даже древние, мшистые, — мёртвые, казалось бы, — камни, и те говорили живым языком. Кукольный дом и театр остались в прошлом, далеко-далеко позади.
