Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Те, что в лодке, поев, растягиваются на палубе, тоже укрывшись от солнца, в тени парусов, тени обманчивой, тени ускользающей, тени неверной, тени ненастоящей, тени, что смеется над вами и лжет…

О, Савойя! Еще раз, скорее пройти по тебе, прийти к тем, что там, и к тем, что выше, и к тем, что на берегу слева, где причал, а за его стеной виднеются мачты, словно небольшой лес, что высох, растерял все листья и ветви и кажет теперь всевозможные цвета, стволы выкрашены, и вот белый, зеленый, красный, и, лишь пройдя повыше, можно обнаружить суда, стоящие столь тесно друг к другу, что палубы будто образуют одну, помост, на котором можно танцевать.

Дойти и туда, где взрывают высокие скалы, каждый день продвигаясь все глубже, закладывая в дыры шеддит, крепя фитили и прячась в укрытие; на дорогах стоят постовые, преграждающие путь машинам, говорящие путникам: «Остановитесь!», издалека подавая знаки, мешая булочнику на велосипеде.

Взрыв, глыбы устремляются вниз, словно стадо овец.

Шум медленно доходил и до нас, на другом берегу, замирая над озером, порой забывая двинуться дальше, останавливаясь на пути, отказываясь звучать, в другие же разы, когда он достигал до нас, это происходило много позже, и он вяло истаивал в воздухе, будто лопался большой пузырь, поднявшийся из глубин на поверхность пруда…

6

Жюль Гавийе, маклер, работал в бюро до семи часов, потом отправился ужинать.

Этим вечером он оказался один; приятель, с которым они обычно вместе садились за стол, был в отпуске.

Он глянул на газету, как и многие другие, пожал плечами.

— Сегодня у нас телячья голова, месье Гавийе, — сказала официантка.

— Прекрасно.

Аппетита у него не было. Ни у кого в эту пору не было аппетита. Гавийе, засунув кончик салфетки за отложной воротник, ел рассеянно, погрузившись в мысли о работе.

За окном виднелись все те же крыши, прохожие, трамваи, высокая башня собора, мост с каменными арками и тот же самый участок неба. И Гавийе, пока жевал, продолжал громоздить в голове цифры; глаза, казалось, на что-то пристально смотрят, но это лишь работала его вычислительная машина — обычный человек, такой же, как все, умножающий, складывающий, вычитающий…

Принесли суп…

Под столбиком цифр проводят черту, для этого берут линейку.

Все заботы, все наши заботы об этом. Пока он смотрел, ничего не видя, он проводил черту в небе над мостом, прохожими, крышами, над соборной башней…

Около 2 200, если все будет гладко.

2 200, 2 300… «Завтра увидим, на сегодня с меня довольно…»

В графине оставалось немного вина, он вылил его в стакан и залпом выпил. Увидел, что сидит один перед мраморным столиком, за окном наступали сумерки, словно кто-то задергивал занавес. Он заплатил, раскурил сигару. Попыхивал, складывал трубочкой губы и выдыхал сизый дым. Чем же заняться вечером, что придумать, чтоб дотянуть до завтра? Ответ не заставил ждать: кино, матовая стеклянная вывеска которого только что загорелась. Надо было пересечь площадь, а потом спуститься по улице. Несмотря на поздний час, кричали торговцы газетами, люди на тротуарах сходились группками. Гавийе купил билет второй категории. Начали с «Пате-журналь» [9]. Демонстрировались кадры дефиле в костюмах жителей Бретани, присутствовал один из министров. Гавийе сидел в зале. Никто, человек из бюро. Начало человека, всего лишь голова, чтобы ставить одни числа перед и под другими. Показывали Нью-Йорк с высоты лесов строящегося небоскреба, затем самого оператора, с дребезжащим устройством в руках лежащего на животе на металлической балке. О, моря, реки, берега, безграничные перспективы! Похожие на насекомых машины, фигурки людей. Широкое пространство, толпы снующих в разные стороны, забегаловки, каналы, авеню. Поезда похожи на гусениц, большие военные корабли — на тыквы… Мелькнул целый мир, затем все погасло. Освещение переменилось. Было видно, что зал почти пуст. Но вот, замолчав на мгновение, мир снова заговорил, великий мир, великий прекрасный мир появился вновь, он хотел, чтобы его любили. Самолюбивый, спесивый, гордящийся собственной мощью, говорящий: «Ты ничего обо мне не знаешь!» Он красив, он ласков, он суров, горек, жесток, велик, он уродлив. Он пустыня, он полон людей, безлюден, населен, он ничего не производит, он производит все. Города, пустоши. Этот мир говорит: «Это я!», и еще: «Это я, узнай же меня!» «Посмотри на меня!» Он выходит на первый план, мы же отходим назад… Показывали льды Северного полюса, расщелины, полные черной воды, по которой шел корабль с вооруженными карабинами людьми на борту: медведь, когда попадает пуля, встает на задние лапы, скрещивает передние на груди, словно дама с муфтой, вертится, вертится…

В зале зажегся свет. Гавийе промокнул лоб. Великая жара возвращалась, прогоняя призрак прохлады. Существует множество реальностей. Гавийе смотрит, не видя, на расклеенные по стенам афиши, сиденья на пружинах, украшения в стиле Людовика XV, светящиеся на потолке лампочки. Бедные люди на креслах третьей категории: отец, мать и две маленькие девочки. Несколько рабочих в кепках. Дальше всех сидел читавший газету лысый старик. В освещенном зале царила тишина, в воздухе, где еще купались несколько бедных тел, витала бесцветность, пошлость: это и есть реальность? Это ложная реальность. Все ждали иного, и реальность вернулась… По песчаным утесам несутся лошади, на лошадях мужчины в остроконечных шляпах стреляют из пистолетов…

Мексика. Юг Соединенных Штатов, граница с Мексикой. Герилья. Деревянные домишки, деревни. Бронированные локомотивы. Подозрительные кабаре, в которых вертится танцовщица, но вот дверь выбивают плечом. Боксерские схватки…

И любовь.

Вот этот вот, высокий, гладкий и светлоглазый, увозит жену пастора-миссионера. Он посадил ее на седло перед собой. Картинка меняется.

Он посадил ее перед собой, она в простеньком корсаже со стоячим воротником. Они несутся по скалистой пустыне. Картинка меняется.

Ущелье, они идут по крутой тропинке у самой пропасти. Картинка меняется.

Он положил ее на кровать, смотрит на нее… О, мир, мир, куда заведешь ты нас? Сколь глубоко проникают дары твои в человеческие сердца, что испытывают любовь, желание, гнев, все виды ненависти, все виды любви и ненависти? Есть любовь, требующая своего и любовь жертвенная. Есть любовь противоречивая. Есть противоречия, вызывающие любовь…

По-прежнему все мелькало, по-прежнему Гавийе видел все это и не знал что делать. Из глубины неведомого шел голос, кричавший ему о человеческой безграничности, о красотах мира, голос взывал к тому, кто никогда ничего не знал…

Он вышел, на улице кричали, что с вечерним поездом пришел свежий номер парижской газеты, он купил экземпляр, развернул в свете фонаря.

С одной стороны листа толстыми буквами было напечатано несколько сообщений. Он пожал плечами, скомкав листок, отшвырнул его. Снова пустился в путь. Впереди шел сначала его белый жилет, видневшийся из-под темного пиджака, который сам был неразличим, и меж деревьев плохо освещенной аллеи виден был только жилет. На площадях висели светящиеся электрические шары, вокруг вились облачка мошек и пядениц. В кадках стояли пальмы. Меж вилл показалось озеро, луна отражалась в нем, словно пролился кувшин молока. Он достал из кармана ключ, поднялся на четвертый этаж. По давней привычке аккуратиста он шел на цыпочках. Комната располагалась в конце коридора, он снимал ее вместе с мебелью у одной старой девы. Зажег свет. Увидел кровать, царящие в комнате чистоту и порядок, — все это наводило тоску, было заурядно, мелко, словно не существовало, — похожие друг на друга вечера, когда он засыпал, рассветы, когда просыпался, одни и те же движения. Как всегда, он повесил пиджак на спинку стула, как всегда, сложил брюки, завел часы, выключил свет.

Он выключил свет, вокруг него наступила ночь.

И вот засиял иной свет.

Словно раскрылась стоявшая запертой дверь, и вот уже чувствуется свежий воздух, виднеется солнечный свет, слышится жужжание майских жуков.