Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд

Оно ведь такое ясное, сияющее, ровное, гладкое. Видите? Видите, какой глубокий цвет? Над красной крышей сарая и раскидистой бузиной, над остролистом, над спускающимся к озеру склоном, — повсюду над горами и над водой. Надо мной и над вами. Над всеми нами. И будет таким еще долго. О, еще так долго! Все думали: «Это никогда не кончится!..» Нужно набраться терпения и радоваться. Усталость пройдет. Мы ведь не голодаем, немного похудели, то правда, но осенью наберем вес.

Все хорошо. Даже садовник заявляет: «Все хорошо». Гинье — садовник — соглашается с остальными, невзирая на постоянную досаду из-за поливов: еще утром он поставил разбрызгиватель среди грядок с латуком, но земля, высохшая в глубину на полметра, такая жаркая, что вся вода испаряется. Так он и говорит, сдвигая камышовую шляпу, сплевывая и доставая из кармана глиняную трубку, набивая ее и оглядывая огород.

В землю врыты цветочные горшки — ловушки для медведок.

Неподалеку западня для воробьев, Гинье кладет их в карман для кошки.

Мы побеседовали утром: никаких знаков, все так красиво!

Только вот засуха все сильнее. Гинье отвернул кран с водою из Бре [8]: давление в трубах почти исчезло. Вместо брызжущей во все стороны напористой струи — лишь немного белесой пыли.

Каждый день напор становился слабее, теперь вовсе исчез.

— Что ж… — Сказал Гинье, раскурив трубку, которую перед этим продул, она скверно тянула. — Что ж, если и поливать нельзя!..

Я вновь смотрю на прекрасное небо, на свернувшиеся листья сирени на его фоне.

Наша нежная, ласковая Савойя вышла на первый план, уже много недель она так отчетливо различима, словно скоро наступит ненастье. Но ведь ненастья просто не может быть.

В одну из последних ночей, ближе к двум часам, застучали ставни, захлопали окна, распахнулись двери, полетела с крыш черепица. В раскрытые окна ворвался могучий, горячий ветер. Ветер с Юга обрушился с высоких гор со всей силой. Я вышел посмотреть. Не было ни облачка. Лишь сияли огромные звезды, такие белые, что небо казалось еще чернее. Похожие на бумажные фонарики. От ветра, хотя он и летел столь стремительно, что почти сбивал с ног, стало еще жарче. Все испугались, правда, прочувствовать страх не успели, сразу все и умолкло. Внезапно наступила такая тишь, что стало различимо тиканье часов на ночном столике.

Мы ходим купаться на озеро. На большой пляж, который, сколько хватает глаз, усеян коричневыми от загара людьми.

Женщина в киоске продает сладкие пирожки. Из льда в деревянном ведре высовываются бутылки с пивом. Пришли даже те, что не купались ни разу в жизни. На киле старого корабля, положив накидку на колени, сидит, читая книгу, старик. Кожа у него белая, словно мукой обсыпали. Возле него у огромного лодочника тело цвета пережженного кирпича, будто смешали коричневый, красный и черный. Маленькие девочки, водя хоровод, играют в «каравай», женщины все в купальниках. Песок струится меж пальцев ног, будто вода, повсюду черепки разных оттенков; красивые, круглые и плоские или напоминающие куриные яйца камушки. Каждый день ближе к вечеру город пустеет, люди любыми средствами — пешком, на трамваях, фуникулерах, велосипедах — спускаются на свежий воздух, туда, где немного получше — как и сегодня, к примеру, две толстые шлюхи, благоразумно сидящие по самую шею в воде, с украшенными цветочками шляпами на головах.

Дети подплывают к пароходам, пробираются поближе к рулю.

Пароходы всегда одни и те же, они перевозят толпы людей, которым нравится под тиковым навесом плыть против ветра.

Огромные белые машины с крутящимся колесом и трубой, из которой дым валит, словно матрасник раскручивает длинные пряди конского волоса.

3

Тогда-то и появились новости, которые вначале были приняты в редакциях с недоверием, а затем оказались в передовицах, словно черно-белые траурные стяги.

В первые дни это не вызвало у нас почти никакого отклика. Воображение у нас не особенно развито.

Город стоит на трех холмах в вышине. С разной частотой и разными интервалами из него доносится, спускаясь все ниже, бой часов.

Пригород, где я нахожусь, неподалеку от озера, похож скорее на деревню, несмотря на большое количество новых построек. Вечерняя газета приходит не раньше шести, и читают ее вначале женщины, мужчины еще не вернулись с работы. Этим вечером в тени 36° и ничто не предвещает грозы: ни единого, ровного или кудрявого, белого облака, ни единой аспидно-черной тучи; в воздухе нет и намека на дождь. Лучи поверх доносящихся из низин голосов не бледнеют, все золотятся. Голубое небо, если такое возможно, стало еще голубее. Все идет своим чередом. В кафе пьют, в бакалее взвешивают сахар, в булочной продают хлеб, все как всегда. Возможно, по остальному миру уже и идет громогласная молва, а здесь важно лишь, что едет трамвай, останавливается возле кафе. Пассажиров нет, вагоновожатый и кондуктор отправляются пропустить по стаканчику.

Из окна высовывается женщина:

— Читали?

Голос женщины этажом ниже:

— Нет.

У женщины, выглянувшей из окна четвертого этажа, расстегнут лиф, в руках газета. Она громко зачитывает новость. Женщина снизу, запрокидывая голову, притягивает к себе маленькую девочку, которой расчесывала на ночь волосы, продолжая быстро перебирать длинные светлые пряди.

Закончив читать, женщина сверху показывает место на странице, где это напечатано. Вторая спрашивает:

— И что вы хотите, чтобы я на это сказала?

Тот, в чьей голове зародилась идея, поначалу одинок. К только что прозвучавшей новости относятся с невниманием или с улыбкой. На крыши, одни из которых лепятся ближе к соседним, а те вон, наоборот, чуть в стороне, спускается вечер, схожий с другими. Наступает час, когда возвращаются купальщики, засунув под полосатые костюмы кусок марсельского мыла. Плечи под рубашкой горят. Алеют женские затылки с подобранными волосами, загорелые руки едва прикрывает муслин. Матери, запаздывая, толкают перед собой колясочку, в которой лежит самый маленький, остальные дети как могут поспевают вослед. Скоро вернется муж, может, уже вернулся. Быстрее, быстрее! Оранжевое солнце становится красным, кроваво-красным, затем цвет темнеет, густеет.

Надо пройти мимо фермы. На дворе идет та же работа, что и в любой другой день. Двое или трое мужчин, включая хозяина, ходят из стороны в сторону. Они не думают ни о чем, что не составляет их мира. Они полагают, что все неизменно и неизменным пребудет.

Колесо тачки крутится так же, как и вчера, так же, как будет крутиться завтра. Колесо скрипит. Тачка стоит возле дверей хлева, ее видно с дороги. Ставни красного цвета. Дверь риги красного цвета. На углу возле сарая склонившаяся старая ель.

Но газета появилась и здесь. Вся перекошенная, низкая и худая женщина, разносчица газет, держит в руках ивовую корзину, не зная, что в этой корзине. Она несет сложенную вчетверо новость, рядом с которой такая же, сложенная вчетверо, новость. Ходит она от двери к двери. Хозяин, закончив работу, садится на старую зеленую скамейку у стены риги и начинает читать: он ничего не разобрал, уже слишком поздно. Это не для нас, тут что-то слишком большое. Наш-то мир, он ведь маленький. Наш мир простирается, сколько хватает нам глаз. Хозяин, прочитав, сначала озирается с опаской, затем тревога проходит.

Нужно ведь вообразить небо, светила, материки, океаны, полюса, экватор. На деле же не можешь представить ничего другого, кроме себя самого и того, что вокруг. Вот я вытягиваю руку, до чего-то дотрагиваюсь. Хозяин кладет газету на скамейку, достает часы, смотрит, который час. Чувствует лишь, что проголодался.

4

Опять бакалейная лавка. Семь часов. Полвосьмого.

— Ах, Господи, Господи, Господи!

Женщина, зайдя, только это и повторяет, два раза, три раза, четыре раза, пять раз, ничего другого она не в силах вымолвить. Бакалейщик: