Сатанинская трилогия - Рамю Шарль Фердинанд
И вот он остановился. Мари не останавливалась.
И ей достаточно было перекреститься, перекреститься по-настоящему…
*
Рассказывали, что небо сделалось красным, земля пришла в движение, дома накренились так, что, думали, они упадут.
— А потом — все. Мы прислушивались — ничего. Мы шли к окнам посмотреть…
И вот, что они видели, подойдя к окнам, — сначала они не могли поверить, но — да! все, как и следовало, — светило солнце, а под ним простиралась деревня, будто заново отстроенная, новая.
Солнце — какого давно уже не было, а под ним — восстановленные крыши, наново выкрашенные стены, — прежняя деревня, но будто краше, будто настало воскресенье и все нарядились, потому что пришел праздник, и тогда они поняли, поняли поздно, но слишком поздно никогда не бывает.
— Это она! — Они вставали на нее посмотреть.
Они поднялись на нее посмотреть, поднялись из мертвых, шли по всем улицам.
Некоторые не могли идти, их несли. Кто-то сделал костыли из обломков досок, другие ползли на коленях. Не важно, как. Они шли. И обрушившиеся на них болезни начали постепенно отступать. Равно как и дома, тела обновлялись. Те, что окривели, согнулись в дугу, — выпрямились. Отметины на телах — лишаи, черные язвы, раны — стирались. Они вышли на белый свет, и лица их были чисты. Свет этот вбирали они глазами омытыми.
И все же они удивились, не найдя никого на площади (не найдя даже тел тех, кого они ожидали увидеть): совершенно пустая площадь, абсолютно чистая и убранная. Вероятно, земля, разверзшись, все поглотила. Удивление, что площадь пуста, было велико, но еще большим удивлением было, когда они поняли, что той, которую разыскивают, тоже нет.
Ибо все они устремились к ней. Но напрасно они искали, напрасно спрашивали друг друга: «Где же она?» Никто не видел Мари. Их охватило великое беспокойство, как если б снова остались они без защиты, без покровительства.
К счастью, кто-то воскликнул: «Вот она!», и сразу все было забыто. Все поспешили в ту сторону, где она показалась в глубине маленькой улочки, что вела к ее дому.
Она шла по улице, они расталкивали друг друга, окружали ее, они хотели заговорить с ней, они не могли. Ну хотя бы постоять рядом? Хотя бы видеть ее, дотронуться.
Но что было во всем этом нового? Казалось, беспокойство охватило ее. Она отстраняла их от себя, говоря: «Дайте же мне пройти! Дайте пройти!..»
Она продолжала путь, отстраняя их. Потом решила попытать последнее, что оставалось, не очень-то в это веря: «А вы? Вы не видели моего отца? Вы его не встречали? Я искала его дома… — Она остановилась. — Его там не было».
Они попадали на колени, женщины целовали подол ее юбки.
Увы! Он по-прежнему не осмеливался, он продолжал прятаться. Даже теперь, когда все оживало, все были прощены и прощение носилось в воздухе, он все еще не осмеливался, думая: «Даже если все это заслужили, я этого не заслуживаю».
Надо было дождаться, пока его разыщут и приведут.
Он упал, простершись, лицом к земле.
И Мари:
— Это ты? Отец, отец! Это ведь ты?..
Он не отвечал, было слышно, как он причитает, он прятал лицо в руках. Она обняла его.
С колокольни, на которую никто не поднимался, раздались удары большой Марии Магдалины, она зазвонила сама, а за ней зазвонили и колокола поменьше.
Уже столько времени не было звона, теперь же колокола зазвонили сами, прежде всех самый большой, затем остальные поменьше, и звон их устремлялся ввысь.
Она помогла ему подняться и сказала:
— Пойдем, отец, она уже заждалась.
Он согласился, осмелился. Вовсю звонили колокола, будто показывая им дорогу.
Сначала шел колокольный звон, за ним следовали Мари с отцом, затем вся деревня.
Вся деревня шла, составив процессию, но не такую, как прежде, все были спокойны и радостны, несмотря на беды и горести. Их было не так уж много, гораздо меньше, чем в прошлый раз, но страдания их были позабыты. Словно они и правда были мертвы, а теперь воскресли. Во главе был председатель, затем Комюнье, старый Жан-Пьер со своими молитвами. Они видели, как вновь зацветают луга, утесы сверкают, будто хоругви. Некоторые вытягивали руки, складывая их крестом. Все шли утешившись, вплоть до Жозефа Амфиона, когда он поднял взгляд, ему показалось, он различает на небесах ту, что утратил.
Это случилось, когда они подошли к лесу. Лес поднимался перед ними, раскрыв выкрашенные светлыми оттенками сени. Тогда он, подняв взор, увидел ее. Она была вверху, за деревьями. В вышней синеве, словно ее часть.
*
Ни на что больше не обращая внимания, они были настолько поглощены радостью, что, проходя мимо церкви, даже не заметили бедного Лота, — единственного, кто уцелел, ибо у него не было ни единого злого умысла, — он сидел, забившись в угол, обхватив руками голову.
И только когда наступила осень и Бонвен однажды отправился на охоту, он отыскал в глубине лощины кюре. Тот повесился на ветке лиственницы. У него не было ни глаз, ни носа, ни рта — никаких привычных человеческих очертаний, — к нему слетались во́роны, а они свое дело знают.
Смерть повсюду
1
Тогда прозвучали слова небывалые. С материка на другой поверх океана было отправлено важнейшее сообщение.
Вопросы и ответы о невероятном известии летали над водами ночь напролет.
Тем не менее никто ничего не услышал.
Громкие слова прошли незамеченными, ничего не встревожив в пространстве над гружеными торговыми кораблями и белыми трансатлантическими лайнерами, в небесах, на которые если кто и смотрел, то лишь потому, что звезды блестели ярче обычного. И прошли они над волнующимися просторами в тишайшей тиши.
Однажды ночью раздались эти слова, за ними последовали вопросы, на вопросы был получен ответ. Все настолько изменится, что люди сами себя не узнают. Но пока все по-прежнему. Все остается спокойным, невероятно спокойным на водах с поднимающейся зарей, на белом прекрасном фоне которой из трубы невидимого взорам корабля вьется дым.
Из-за неведомых изменений гравитационного поля Земля на всей скорости устремилась к Солнцу и вскоре расплавится. Вот что гласило известие.
Всякая жизнь прекратится. Жар будет расти. Вытерпеть его не сможет ничто живое. Жар будет расти, и все живое умрет. И тем не менее пока ничего не видно.
Пока ничего не слышно. Сообщение более не звучит. То, что должно было быть сказано, сказано. Тишина.
Настало утро на море, где корабль, стремясь к горизонту, идет через бесконечные покрытые зыбью холмы, которые преодолевает один за другим, словно муравей борозды.
2
До сего дня кроме невероятной засухи знаков не было. Близился конец июля, сушь стояла три месяца. В июне прошло несколько ливней с грозой, в этом месяце по вечерам иногда еще капало ни с того, ни с сего на мостовую, но и только. Сена собрали много, жатва была обильной. Только потом земля принялась трескаться, а трава желтеть и редеть.
Люди все подмечали, но до конца июля других знаков не было. Только невероятная жара и сушь, термометр показывал 30°, потом 32°, 34°. Люди, конечно, страдали, но было терпимо, небо над нами простиралось неописуемое, к тому же живем мы на берегу озера. Отсюда все видно, вернее сказать, не видно ничего, один лишь бездонный свод, который никогда еще не был столь богато расписан, будто явились художники и дважды, а то и трижды прошлись по нему кистью, но ведь хороший маляр никогда не доволен, всякий раз повторяя: «Нужно еще!»
Мы жили, глядя на невероятную красоту неба. Засохли большие мальвы, высившиеся над пожелтевшей петрушкой и китайской гвоздикой, которая не смогла даже раскрыться: все заполняло небо. Люди говорили: «Да, жарко, зато как красиво!» Еще говорили: «Но ведь и сена много, да и зерно уродилось!» Говорили: «Овощей мало, но и без них обойдемся… Зато вино будет хорошим!» Если пойдет так, как они твердят, виноградари из Лаво [7] будут нынешним урожаем довольны, хотя они там наверху и мерзли, судя по слухам. Если пойдет так дальше и то, что уцелело, вызреет, вино получится высшего сорта, как они обещают, прося лишь о нескольких ливнях в конце августа, дабы ягоды налились. И, цокая языком, добавляют: «Вина будет мало, зато высшего сорта!.. Только бы удержать цены…» И снова все смотрели на небо.
