Харпер Ли - Убить пересмешника
А ко всему законодательное собрание штата собралось на какую-то внеочередную сессию, и Аттикус уехал на две недели. Губернатору вздумалось устроить приборку и избавиться от кое-каких ракушек, присосавшихся к днищу государственного корабля; в Бирмингеме начались сидячие забастовки; в городах всё росли очереди безработных за бесплатным супом и куском хлеба; фермеры всё нищали. Но события эти происходили в мире, очень далёком от нас с Джимом.
Однажды утром мы с изумлением увидели в «Монтгомери эдвертайзер» карикатуру, под которой стояло: «Мейкомбский Финч». Аттикус - босой, в коротких штанишках, прикованный цепями к парте, - прилежно писал что-то на грифельной доске, а какие-то легкомысленные девчонки дразнили его и улюлюкали.
– Это комплимент, - объяснил Джим. - Он всегда берётся за такие дела, за которые никто больше не берётся.
– Это как?
Ко всем своим новым качествам Джим ещё и заважничал так, будто он одни на свете умный - прямо даже зло брало.
– Ну, Глазастик, это вроде того, как перестраивать налоговую систему в округах и всякое такое. Большинство людей этим не интересуется.
– А ты почём знаешь?
– Ах, отстань, видишь, я читаю газету.
Ладно, будь по-твоему. Я ушла от него на кухню. Кэлпурния лущила горох и вдруг сказала:
– Что же мне с вами делать в воскресенье, как вы в церковь пойдёте?
– Да очень просто. Деньги на церковную кружку нам Аттикус оставил.
Кэлпурния прищурилась, и я сразу угадала её мысли.
– Кэл, - сказала я, - ты же знаешь, мы будем хорошо себя вести. Мы уже сколько лет в церкви не балуемся.
Видно, Кэлпурния вспомнила один дождливый воскресный день - мы тогда оставались одни, ни отца, ни учительницы не было. Ребята всем классом отвели Юнис Энн Симпсон в котельную и привязали к стулу. А потом забыли про неё, поднялись наверх и тихо и смирно слушали проповедь, как вдруг поднялся гром и звон: где-то чем-то колотили по трубам парового отопления; под конец кто-то пошёл узнать, что случилось, и извлёк на свет божий Юнис Энн, и она заявила, что не желает больше играть в мученика, - Джим Финч говорил, если у неё довольно веры, она не сгорит, но внизу очень жарко.
– И потом, Кэл, ведь Аттикус не первый раз оставляет нас одних, - протестовала я.
– Да, когда наверняка знает, что ваша учительница будет в церкви. А в этот раз он ничего не сказал - видно, забыл.
Кэлпурния озабоченно почесала в затылке. И вдруг улыбнулась.
– А может, вы с мистером Джимом завтра пойдёте в церковь со мной?
– Ой, правда?
– Ты, видно, не против? - засмеялась Кэлпурния.
В субботу вечером Кэл всегда скребла и терла меня на совесть, но уж в этот день она превзошла самое себя. Дважды меня намылила и каждый раз меняла воду, чтобы смыть мыло; сунула мою голову в таз и вымыла шампунем. Она уже сколько лет полагалась на самостоятельность Джима, а в этот вечер пошла его проверить, так что он возмутился:
– В этом доме вымыться спокойно не дадут, всем надо совать свой нос в ванную!
Наутро Кэлпурния раньше обычного «занялась нашими туалетами». Когда она оставалась у нас ночевать, она всегда спала в кухне на раскладушке; в то утро вся раскладушка была завалена нашими воскресными нарядами. Моё платье Кэлпурния так накрахмалила, что оно стояло колоколом. Она заставила меня надеть нижнюю юбку и туго повязала вместо пояса розовую ленту. Мои лакированные туфли она так долго терла чёрствым хлебом, что уже могла смотреться в них, как в зеркало.
– Мы прямо как на карнавал собираемся, - сказал Джим. - Для чего это, Кэл?
– Пускай кто попробует сказать, что я плохо смотрю за моими детьми, - пробормотала Кэлпурния. - Мистер Джим, вам никак нельзя надевать этот галстук с этим костюмом. Он зелёный.
– Ну и что?
– А костюм синий. Вы разве не видите?
– Э-э! - закричала я. - Джим не разбирает цветов!
Джим сердито покраснел, но Кэлпурния сказала:
– А ну, хватит! Раз вы идёте в «Первую покупку», надо не дуться, а улыбаться.
«Первая покупка» - африканская методистская молельня - стояла у южной окраины города, в негритянском квартале, за дорогой на старую лесопилку. Это ветхое деревянное строение, с которого облезла вся краска, было единственной в Мейкомбе церковью с колокольней; называлось оно так потому, что было построено на первые заработки освобождённых рабов. По воскресеньям в нём молились негры, а по будням там собирались белые и играли в кости.
На церковном дворе и рядом на кладбище глинистая почва была твёрдая как камень. Если кто-нибудь умирал в жаркую пору, тело хранили во льду, пока не пойдут дожди и земля не размякнет. Не на всякой могиле можно было увидеть надгробный камень, да и тот крошился; могилы недавние обложены были по краю яркими цветными стёклышками и осколками бутылок из-под кока-колы. Иную могилу охранял громоотвод - видно, усопший был беспокойного нрава; на могилах младенцев торчали огарки догоревших свечей. Нарядное это было кладбище.
Мы вошли во двор, и навстречу нам пахнуло тёплым горьковато-сладким запахом принарядившихся негров: помадой для волос, жевательной резинкой, нюхательным табаком, ай-да-колоном, мылом, сиреневой пудрой и мятными конфетами.
Увидев рядом с Кэлпурнией нас с Джимом, мужчины посторонились и сняли шляпы; женщины сложили руки на животе, как всегда делали в будни в знак почтительного внимания. Все расступились и дали нам дорогу. Кэлпурния шла между мною и Джимом и раскланивалась направо и налево, отвечая на приветствия празднично одетых соседей и знакомых.
– Ты что это выдумала, мисс Кэл? - раздался голос позади нас.
Кэлпурния положила руки нам на плечи, мы остановились и обернулись: в узком проходе между двумя рядами людей стояла высокая негритянка. Она выставила одну ногу, уперлась локтем левой руки в бок и поднятой ладонью показывала на нас. У неё была голова огурцом, странные миндалевидные глаза, прямой нос и резко очерченный рот. Мне она показалась великаншей.
Рука Кэлпурнии крепче сжала моё плечо.
– Чего тебе, Лула? - спросила она.
Я никогда прежде не слышала у неё такого голоса. Она говорила негромко, презрительно.
– А для чего это приводить белых ребят в церковь к черномазым?
– Они мои гости, - сказала Кэлпурния, и опять я подумала, какой у неё стал странный голос: она говорила как все негры.
– Ага, а всю неделю ты, верно, у Финчей гостья!
В толпе зароптали.
– Не бойся, - шепнула мне Кэлпурния, по розы у неё на шляпке сердито заколыхались.
Между двумя рядами зрителей Лула направилась было к нам. Кэлпурния сказала:
– Не подходи, черномазая!
Лула остановилась.
– Нечего водить сюда белых ребят, - сказала она. - У них своя церковь, у нас своя. Это наша церковь, верно, мисс Кэл?
Кэлпурния сказала:
– А бог один, верно?
– Пойдём домой, Кэл, - сказал Джим, - мы им тут ни к чему.
Я тоже видела - мы тут ни к чему. Я чувствовала - толпа напирает. Нас обступали всё теснее, но я поглядела на Кэлпурнию, а у неё глаза смеются. Я опять посмотрела туда, где между двумя рядами людей была дорожка, но Лула исчезла. На том месте стеной стояли негры.
Один выступил вперёд. Это был Зибо, городской мусорщик.
– Мистер Джим, - сказал он, - мы очень вам рады. Вы эту Лулу не слушайте, она злится, потому как преподобный Сайкс грозился отчитать её с кафедры при всём честном народе. Она у нас известная смутьянка и гордячка и выдумывает невесть что, а мы очень вам всем рады.
И Кэлпурния повела нас в молельню, а в дверях нас встретил преподобный Сайкс и повёл вперёд, на самую первую скамью.
«Первая покупка» внутри была не штукатурена и не крашена. По стенам на медных скобах висели незажженные керосиновые лампы; вместо настоящих церковных скамей стояли грубые сосновые лавки. Позади простой дубовой кафедры свисала полоса линялого розового шёлка с надписью «Бог есть любовь», кроме неё молельню украшала ещё только литография с картины Ханта «Светоч мира». Я осмотрелась: где фортепьяно или орган, сборники псалмов и программки богослужения - всё, что мы привыкли каждое воскресенье видеть в церкви? - по ничего этого не оказалось. Было сумрачно, прохладно и сыро, но постепенно народу становилось всё больше, и воздух согревался. На скамьях положен был для каждого прихожанина дешёвый картонный веер с ярко намалеванным Гефсиманским садом - дар Компании скобяных изделий Тиндела («Большой выбор товаров на все вкусы»).
Кэлпурния подтолкнула нас с Джимом в конец ряда и села между нами. Вытащила из кошелька платок и развязала тугой узелок с одного угла. И протянула нам с Джимом по монетке в десять центов.
– У нас есть свои, - прошептал Джим.
– Держите, - сказала Кэлпурния. - Вы мои гости.
Джим, видно, сомневался - благородно ли оставлять свои деньги при себе? - но врожденная учтивость взяла верх, и он сунул монету в карман. Без малейших угрызений совести я сделала то же самое.
– Кэл, - зашептала я, - а где же сборники с псалмами?
