Сомерсет Моэм - Карусель
— Интересно, куда они направляются? — произнесла Дженни, отвернувшись.
— Дам тебе совет, моя дорогая: не спускай глаз с этого молодого человека. На твоем месте я не стала бы ему доверять. И скажи ему, что твоя мама и кирпичную стену видит насквозь, не говоря уж о людях… Он когда-нибудь рассказывал тебе об этой своей подруге-леди?
— О да, мама, он часто о ней упоминал, — нервно ответила Дженни, потому что на самом деле прежде никогда не слышала имени миссис Мюррей.
— Ладно, скажи ему, что не желаешь о ней слышать. Ты должна быть осторожна, моя дорогая. У меня были проблемы с твоим отцом, когда я вышла замуж. Но потом я дала ему понять, что не потерплю его безобразий.
— Интересно, почему Бэзил не возвращается?
— И он не был настолько любезен, чтобы представить меня этой своей подруге-леди. Полагаю, я недостаточно хороша.
— Мама!
— О, ничего не говори, моя дорогая! Я думаю, вы отнеслись ко мне очень плохо, вы оба, и пройдет еще много времени, прежде чем я покину свой прекрасный дом в Крауч-Энде и переступлю этот порог.
Вернулся Бэзил и тут же заметил, что миссис Буш сильно разволновалась.
— Ну и что же случилось? — спросил он с улыбкой.
— Здесь нет ничего смешного, мистер Кент, — ответила раздраженная матрона с чувством собственного достоинства. — Я расстроена и не буду это отрицать. Я жду, чтобы ко мне относились как к леди, и не думаю, что Дженни следовало наливать мне чай из чайника за шесть пенсов. И ты не можешь отрицать, что именно столько он и стоит, моя дорогая, потому что я знаю это так же хорошо, как ты.
— В следующий раз мы будем вести себя лучше, — добродушно сказал Бэзил.
— Не так уж долго Дженни искала серебряный чайник, стоило появиться вашей подруге-леди. Я полагаю, я не стою того, чтоб вокруг меня суетились.
— Я считаю, чай намного вкуснее, когда его заваривают в глиняной посуде, — мягко заметил Бэзил.
— О да, конечно, вкуснее, — с иронией кивнула миссис Буш. — А чтобы поймать воробья, нужно всего лишь насыпать немного соли ему на хвостик. Хорошего вам дня.
— Ты ведь не собралась уходить, мама?
— Я понимаю, когда я нежеланный гость. И не трудитесь провожать меня — я знаю дорогу и не украду ваши зонты.
Бэзил пребывал в прекрасном расположении духа, и ярость миссис Буш неимоверно забавляла его.
— Куда ты сейчас ходил, Бэзил? — спросила Дженни, когда ее мать шагнула за порог.
— Я просто показывал миссис Мюррей Главную улицу. Я подумал, ей это будет интересно.
Дженни промолчала. Бэзил, обсудив с нежданной гостьей успехи в написании книги и вспомнив все комплименты, которые она ему наговорила, не обратил внимания на настроение жены. Весь вечер она почти не разговаривала, но ее поразило, что Бэзил был весел, как никогда. За ужином он смеялся и шутил, не замечая, что она на это не реагирует, а потом сел за работу. На него снизошло вдохновение, и он писал легко и быстро. Дженни, притворяясь, что читает книгу, наблюдала за ним из-под полуопущенных ресниц.
11
Примерно через неделю после женитьбы Бэзила мисс Ли за завтраком обнаружила у себя на столе письмо от Беллы следующего содержания:
Моя дражайшая Мэри!
В последнее время я очень беспокоюсь о моем друге Герберте Филде и хочу, чтобы вы сделали мне большое одолжение. Вы знаете, что у него не самое крепкое здоровье, а некоторое время назад он заболел ужасной простудой, от которой, похоже, никак не может избавиться. Он отказывается заботиться о себе должным образом и выглядит очень больным и немощным. Наш доктор посещает его, но ему не становится лучше, и я очень волнуюсь. Не знаю, что делать, если с ним что-то случится. В конце концов мне удалось убедить его приехать в Лондон и встретиться со специалистом. Думаете, доктор Харрелл мог бы взглянуть на мистера Филда, если бы я привела его в следующую субботу?
Разумеется, я заплачу сколько нужно, но не обязательно, чтобы Герберт об этом знал. Возможно, нам удастся выбраться в субботу утром пораньше, и если вы договоритесь о приеме, то мы отправимся прямо к доктору Харреллу. Можно потом приехать к вам на обед?
С любовью, Белла Лэнгтон.Когда Фрэнк пришел на чай, как он поступал всегда, если у него выдавалось свободное время, мисс Ли показала ему письмо, а потом, отвечая на него, сообщила, что доктор Харрелл будет рад принять больного в двенадцать в следующую субботу.
— Полагаю, ничего страшного с ним не происходит, — сказал Фрэнк. — Но мне несложно взглянуть на него. И скажите ей, что она может оставить этот тайный гонорар при себе.
— Не будьте идиотом, Фрэнк, — ответила мисс Ли. В назначенный час Беллу и Герберта проводили к нему в кабинет. Юноша смущался и чувствовал себя неуютно.
— А теперь не могли бы вы подождать в приемной, мисс Лэнгтон? — спросил Фрэнк. — Я попрошу пригласить вас позже.
Белла с недовольным видом удалилась, а Фрэнк принялся изучать лицо пациента — медленно, словно пытаясь разглядеть скрытые черты его характера. Герберт с опаской следил за этим мрачным человеком.
— Не думаю, что со мной что-то серьезное, просто мисс Лэнгтон сильно переживает.
— Врачи жили бы впроголодь, если бы приходилось лечить только больных, — ответил Фрэнк. — Лучше снимите одежду.
Герберт покраснел, чувствуя себя неловко, оттого что приходилось раздеваться перед незнакомцем. Доктор отметил молочную бледность его кожи и истощенность — он был худ настолько, что под кожей проступали кости. Фрэнк взял юношу за руку и посмотрел на длинные пальцы со слегка загнутыми ногтями.
— Вы когда-нибудь плевались кровью?
— Нет.
— Ночью иногда потеете?
— Раньше — никогда, но за последнюю неделю такое случалось.
— Полагаю, многие ваши родственники умерли, верно?
— Все.
— От чего они скончались?
— Мой отец умер от чахотки. И сестра тоже.
Фрэнк ничего не сказал, но помрачнел, когда услышал это печальное заявление. Он принялся выстукивать грудную клетку юноши.
— Ничего аномального я не нахожу, — заметил он.
Потом он взял стетоскоп и стал слушать.
— Скажите «девяносто девять». Теперь покашляйте. Глубоко вдохните.
Он тщательно проходил каждый дюйм, но не нашел ничего, кроме того, что могло быть следствием бронхита. Но прежде чем положить стетоскоп, он снова приложил его к верхней доле легкого, прямо над ключицей.
— Глубоко вдохните.
Затем он очень отчетливо услышал легкое потрескивание, которого, судя по лихорадочному румянцу на щеках Герберта, другим симптомам и истории его семьи, следовало ожидать. Он принялся выстукивать дальше, теперь более аккуратно, и звук был приглушенный. В диагнозе почти не оставалось сомнений.
— Можете одеваться, — сказал он, садясь за стол, чтобы заполнить медицинскую карту.
Без единого слова Герберт облачился в одежду. Он подождал, пока доктор закончит.
— Со мной что-то не так? — спросил он.
Фрэнк мрачно на него посмотрел:
— Ничего особенно серьезного. Я поговорю с мисс Лэнгтон, если вы позовете ее сюда.
— Я хотел бы прежде услышать все сам, если не возражаете, — сказал Герберт и вспыхнул. — Я не боюсь узнать любой диагноз.
— Не стоит слишком сильно переживать, знаете ли, — ответил Фрэнк, чуть поколебавшись, что не укрылось от внимания Герберта. — У вас хрипы в верхушке правого легкого. Сначала я их не услышал.
— Что это значит? — Ужас охватил юношу, и дрожь пробежала по всему его телу, так что руки и ноги заледенели. Его голос едва заметно вибрировал, когда он задал следующий вопрос: — Это то же самое, что было у моего отца и сестры?
— Боюсь, да, — признался Фрэнк.
Тень Смерти вдруг появилась в комнате, терпеливая и зловещая. И каждый из них понял, что отныне она всегда будет сопровождать молодого человека. Она молчаливо будет сидеть рядом с ним за столом и лежать ночью в его постели. Когда ветер, проносящийся по деревне, заведет песню, как юный могучий пахарь, Смерть, нашептывая ему в ухо, будет тихо глумиться над мелодией. Когда он посмотрит на восход солнца, окрашивающий туман в цвета халцедона — фиолетовый, и розовый, и зеленый, — Смерть засмеется над его восхищением печальной красотой мира. Ледяная рука сжала его сердце, так что ему стало плохо от ужаса и боли и он не смог сдержать рыданий. Фрэнку было невыносимо смотреть на это мальчишеское лицо, такое честное и прекрасное, охваченное ужасом, и он опустил глаза. Затем, желая скрыть свои чувства, Герберт прошел к окну и выглянул на улицу: на другой ее стороне стояли дома, серые, уродливые и одинаковые, а тяжелое небо нависало так низко, как будто вот-вот раздавит землю. Теперь он видел жизнь совсем иначе. Лазурь небес казалась ему глубже, чем роскошная эмаль старых французских драгоценностей, вспаханные поля обретали на солнце различные оттенки яшмы, а вязы казались темнее нефрита. Он был как человек, попавший в глубокую пропасть и в полдень высматривавший звезды, которые те, кто живет при дневном свете, видеть не могут.
