Адальберт Штифтер - Лесная тропа
От деревянных хижин воротились мы назад полями, но только наискось, по дороге в Айдун. Копыта каурого цокали с тяжким звоном, казалось, увесистые камни ударяются о металлический щит. В Айдуне закусили мы в трактире, так как сильно задержались в пути, и, снова очистив от льда сани, лошадь и одежду, поехали по направлению к дому. Мне надо было еще наведаться в хижины на выезде из деревни, а там уже можно было выезжать на равнину, где летом тянутся айдунские луга, а зимой беспрепятственно ходит и ездит всякий, у кого есть дела на лесистом косогоре или в Верхнем Хаге. Оттуда нам предстояло свернуть на проезжую дорогу, которая из Таугрунда ведет домой.
Пока мы катили на высоте доброй сажени над лугами, до нас снова донесся такой же гудящий удар, как давеча, словно от тяжелого падения, но мы так и не уразумели, что это за звук и откуда он исходит. Мы радовались возвращению, дождь и сырость пронизывали до костей, утомляла гололедица, постепенно охватившая все и вся. Когда мы сходили с саней, каждый шаг требовал внимания и осторожности, и хоть идти приходилось немного и недалеко, самое напряжение неимоверно утомляло.
Но вот мы подъехали к Таугрунду, и тамошний бор, спускающийся вниз с холмов, уже надвигался, как вдруг из чащи деревьев на вершине живописного утеса донесся странный звон, какого нам еще не доводилось слышать, словно тысячи или даже миллионы стеклянных стержней ударялись друг о друга и в хаотическом смятении отступали вспять. Хвойный лес, лежащий справа, отстоял еще слишком далеко, чтобы мы могли явственно слышать исходившие оттуда звуки, и они казались тем более странными от царящей в небе и на земле тишины. Мы проехали еще немного вперед, прежде чем удалось придержать каурого; предчувствуя возвращение в конюшню, он после тяжелого дня все прибавлял и прибавлял рыси. С трудом остановив его, мы услышали в воздухе какой-то неопределенный шум, и больше ничего. Этот шум не имел ничего общего с тем отдаленным гулом, который только что донесся к нам сквозь лошадиный топот. Мы опять припустили вперед и, все ближе подъезжая к Таугрундскому лесу, уже видели темнеющую арку там, где дорога уходит под своды деревьев. Хоть было еще сравнительно рано и серое небо казалось совсем светлым, точно вот-вот проглянет солнце, — это все же был зимний день, такой хмурый, что лежащие перед нами заснеженные поля словно выцвели, а в лесу, казалось, сгустились сумерки. Обманчивое впечатление это объяснялось тем, что блеск снега резко контрастировал с теснящимися друг за другом темными стволами.
Мы уже готовились въехать под лесные своды, как вдруг Томас придержал коня. Нам преградила путь тоненькая ель; согнувшись обручем, она образовала над лесной просекой арку, какие обычно ставят при въезде венценосцев. Несказанно пышное убранство отягчало ветки деревьев. Словно шандалы с опрокинутыми свечами необычайной величины, высились хвойные деревья. Все сверкало серебром — и свечи и подсвечники, но не все они стояли прямо, иные покосились в ту или другую сторону. Мы наконец поняли, что за гул донесся к нам давеча по воздуху. Это было не в отдалении, а здесь, рядом. По всей лесной чаще стоял треск ломающихся и падающих сучьев и веток. От этого веяло жутью в окружающей тишине, ибо все кругом цепенело в ослепительном великолепии, не шевелилась ни одна ветка, ни единая хвоинка — покуда глаз не натыкался на очередное дерево, которое отяжелевшие сосульки клонили долу. Мы выжидали и только озирались по сторонам — не то в изумлении, не то в страхе, не решаясь въехать в заколдованный лес. Наш конь, казалось, разделял эти чувства, бедняга насторожился и, нерешительно переступая, налегал крупом на сани, рывками отталкивая их назад.
Мы еще не обменялись ни словом. Пока мы выжидали в нерешительности, по лесу снова прокатился удар, какой мы сегодня слышали уже дважды. Знакомый звук: сначала громкий треск, словно крик от боли, затем не то короткое веяние, не то тяжкий вздох, не то свист, а за ним — глухой гудящий звук удара, с каким кряжистый ствол низвергается оземь. Тяжелый удар прокатился по лесу сквозь чащу дымящихся ветвей. Грохот сопровождался звоном и вспышкою света, словно кто-то ворошил и встряхивал тысячи оконных стекол, — и снова все улеглось, и только стволы стояли, теснясь друг возле друга. Все замерло, и лишь по-прежнему носился в воздухе незатихающий гул. Странное впечатление производило падение сука, или ветки, или куска льда, где-нибудь поблизости. Мы не знали ни что падает, ни где, а только видели мгновенную вспышку света и слышали шум падения, но не видели облегченно подпрыгнувшей ветки — и снова все впадало в тяжкое оцепенение.
Мы поняли, что нам не следует углубляться в лес. Возможно, где-то на дороге уже лежит такой поверженный великан с разветвленной кроной; его ни объехать, ни обойти — деревья здесь стоят так густо, что иглы их смешиваются, к тому же стволы от самого комля занесены плотным снегом. А что, если в лесу придется повернуть вспять и нам преградит обратный путь другой рухнувший тем временем великан, — не окажемся ли мы в ловушке? Дождь все еще шел. Сами мы были опять так спеленаты льдом, что повернуться не могли, не расколов эту корку; сани тоже обледенели и отяжелели, а у каурого была своя ноша. Если какая-то часть дерева перевесит, пусть всего лишь на какую-нибудь унцию, оно рухнет; наконец, может переломиться ствол, да и остроконечные клинья сосулек сами по себе представляли при своем падении немалую опасность; к тому же много их усеяло дорогу, по которой нам предстояло ехать, а пока мы не двигались с места, из отдаления доносились все новые гулкие удары. Оглянувшись назад, мы нигде на полях, да и во всей окрестности не обнаружили ни одного человека. Ни единого живого существа на всем большом пространстве, кроме нас с каурым!
Я велел Томасу повернуть назад. Мы слезли с саней, отряхнулись, насколько возможно, и очистили гриву и хвост каурого от ледяных корок. Нам показалось, что лед нарастает скорее, чем утром, — то ли потому, что прежде мы неотрывно следили за обледенением и не улавливали постепенных переходов, тогда как днем, занятые другим, интересовались этим лишь от случая к случаю и скорее всё замечали, то ли оттого, что похолодало, да и дождь зачастил. Трудно сказать. Итак, Томас завернул каурого с санями, и мы со всей возможной поспешностью направились к ближайшим айдунским домам. В то время на выезде из Айдуна, у еще отлогих склонов Бюля стоял трактир, ныне купленный Бурманом, который занимается исключительно сельским хозяйством. Туда мы и поехали кратчайшим путем по твердому насту, минуя дорогу. Я попросил трактирщика освободить для моей лошади местечко в хлеву. Он не стал возражать, хотя ему пришлось одну из коров перевести в закром, где у него хранится солома и дневной запас кормов. Сани мы поставили в каретник. Устроив все это и снова очистившись от льда, я достал из саней то, что мне требовалось на завтра, и сказал Томасу, что пойду домой пешком; мне к вечеру надо быть дома, чтобы приготовить все на утро; завтра мне предстоит ехать в другом направлении, там ждут меня больные, которых я не видел сегодня. Таугрунд я хотел обойти и, повернув на Гебюль, подняться лугами Мейербаха налево, к ольшанику, не представляющему никакой опасности, а уже оттуда пробраться к тальнику и, наконец, к моему дому в ложбине.
Но Томас решительно отказывался отпустить меня одного. Он сослался на то, что указанный путь холмист и от лугов ведет к возвышенности, — подъем на нее крут и сейчас, в гололедицу, представляет опасность, не говоря уже о том, что возможны обвалы. Преданный Томас заявил, что пойдет со мной, мы поможем друг другу перебраться через луга и через ольшаник. Сани и коня оставим здесь, он скажет трактирщику, чем кормить каурого и как за ним ходить. Завтра он вернется сюда за конем. Если мне выезжать спозаранок, я могу взять лошадь в Ротберге, отрядив за ней Готлиба или кого другого, лишь бы господь ниспослал день, когда не страшно выйти под открытое небо.
Пришлось согласиться с доводами Томаса, тем более что мне могли встретиться деревья, которых раньше я не замечал — ведь в обычное время всего не рассмотришь, — да не пришлось бы местами идти в обход, да не потребовалось бы опять повернуть назад, если не удастся пробиться; итак, я разрешил Томасу меня сопровождать — вдвоем идти куда удобнее, общими усилиями легче противостоять всяким трудностям.
У меня всегда припасены в санях железные кошки, ведь мне часто приходится в пути слезать и пешком подниматься на крутые холмы, которых так много в нашем краю. Иные мои пациенты живут на высоких увалах, и в гололедицу к ним либо вовсе доступа нет, либо с величайшим трудом и риском карабкаешься по нехоженым тропам, покрытым льдом и снегом. На всякий случай я беру с собой две пары кошек — одна всегда может выйти из строя. Сегодня они не понадобились мне, идти приходилось по ровному, а я предпочитаю не приучать ноги к подобной опоре. Но сейчас я достал из саней кошки и одну пару отдал Томасу. Затем вынул инструменты и прочее снаряжение, которое завтра потребуется мне для больных. Над полозьями саней, вдоль плетеного кузова, прикреплены у меня ремнями альпенштоки с крепкими железными наконечниками и железным крюком в верхней части, которым врубаешься в лед и на нем повисаешь. Набалдашник мешает альпенштоку выскользнуть из рук. На всякий случай я вожу с собой два таких альпенштока и, когда Томас вытащил их из ремней, вручил один ему, а другой оставил себе. Мы сразу же, не задерживаясь, выступили, ибо в такие дни рано вечереет и ночи стоят темные. Томас ко всему прочему захватил потайной фонарик и запасся для него огнивом.
