Адальберт Штифтер - Лесная тропа
Но вот мы покинули лес и выехали на равнину, по которой раскинулись поля. Желтый плащ Томаса блестел, словно облитый маслом; с шершавой конской попоны свисала серебряная бахрома; поправляя сбившийся фетровый берет, я обнаружил, что он затвердел, — я ощущал его на голове чем-то вроде боевого шлема. А что касается дороги, которая была здесь шире и лучше укатана, чем в лесу, то ее больше обложило льдом, так как вчерашняя вода, залившая колеи, тоже замерзла, и конские копыта не пробивали лед. Мы ехали под раскатистые удары подков, и наши утлые саночки швыряло то в одну, то в другую сторону в зависимости от крена дороги.
Сначала завернули мы к крестьянину, у которого заболел ребенок. С застрех его хижины со всех сторон свисали сосульки, образуя некое подобие органа; очень длинные, они частью обломились, частью же удерживали на самом кончике каплю воды, которая не то наращивала сосульку, не то грозила ее сломать. Сойдя с саней, я хватился, что мой плащ, которым я обычно накрываю и себя и сани, чтобы под этим навесом высвободить руки, и впрямь превратился в стоящую коробом крышу, так что каждое мое движение сопровождалось звоном падающих сосулек. Шляпа Томаса затвердела, а плащ его громыхал, когда он слезал с козел. Сани, когда мы оглядели их со стороны, были в каждой своей частичке облиты словно прозрачной сахарной глазурью, грива каурого была унизана матовыми жемчужинами замерзших капель, а щетки ног напоминали серебряные бордюры.
Я вошел в дом, повесил свой плащ на гвоздь, а берет положил на стол в сенях; он походил на сверкающий таз.
Прежде чем уехать, мы счистили лед со своих шляп и с верхнего платья, а также с санок, с кожаного фартука и упряжи и растерли его в гриве и щетках каурого. Нам помогали домочадцы крестьянина. Ребенок его поправлялся. За домом расположен фруктовый сад, которым хозяин очень дорожит и гордится. На белом снегу под деревьями валялись бесчисленные черные веточки, и каждая черная веточка была одета прозрачной ледяной коркой, и на каждой виднелась свежая ранка разлома. Сквозь лед глядели коричневые почки, из которых весной должны были развиться цветы и листья. Мы сели в сани. Все так же лил дождь, и такая же стояла серая тишина, и так же пустынно было небо.
Отсюда повернули мы к Дубсу, к верхней его части, куда слева спускается отвесный склон и откуда вдоль гребня горы далеко тянется полоска леса, но деревья были уже не черные, а словно заиндевелые, как зимой, когда хвоя запорошена снегом и давно стоят морозы: однако иней был не обычной сахарной белизны; он изливал тусклый блеск и ровное мерцание, какие наблюдаются в природе, когда под мутным небом все покрыто влагой; сегодня же то была не влага, а бесконечный лед, свисавший с сучьев. Когда, поднимаясь в гору, мы ехали тише, до нас доносился сверху треск обламывающихся веток, и лес казался живым. Повсюду отсвечивали льдом снежные сугробы, небо было молочно-серое, и по-прежнему сеялась равномерно густая и равномерно тонкая изморось.
Мне надо было наведаться в несколько домов на окраине Дубса, все они стояли в близком соседстве, и я предпочел обойти их пешком. Каурого мы поставили в конюшню, освободив его от бряцающего льда. Так же тщательно очистили мы сани и платье Томаса. Что же до моего берета и плаща, то мы только слегка обхлопали и отряхнули их, так как мне предстояло расхаживать под дождем и накапливать на себе все новые грузы. У меня на сей раз было больше больных, нежели обычно в это время года, но все они жили рядом, и я переходил от одного к другому. На заборах и древесных стволах наросло много льда, с застрех свисали рощи сосулек: пазы в дощатых оградах заплыли льдом, казалось, они покрыты залубеневшей жесткой тканью. Иной куст производил впечатление схлестнувшихся свечей или светлых, водянисто поблескивающих кораллов.
Я никогда еще ничего подобного не видел.
Деревенские жители сшибали с застрех неимоверно разросшиеся сосульки, — ломаясь от собственной тяжести, они грозили увлечь за собой куски дранки или целые желоба. Выйдя на красивую площадь, которую образовали стоящие кругом дома, я увидел, что две служанки везут на санках воду, — неся в руках, они расплескали бы ее. Колодезный сруб находился посреди площади, вокруг него намело гору снега, она заледенела, приходилось топором вырубать в ней ступеньки. А в общем, жители сидели по домам; если вы кого и встречали на улице, то он с головой кутался от дождя и осторожно переставлял ноги на немыслимо скользкой глади.
Но пора было ехать дальше. Каурый, которому пришлось снова править подковы, повез нас ровными полями к тому лесистому мысу, огибаемому руслом Зиллера, где стоит много деревянных хижин. В поле услышали мы гудящий удар падения, но так и не разгадали его причины. На меже попалась нам сверкающая верба, ее тугие серебряные сучья свисали вниз, словно расчесанные гребнем. Лес, к которому мы направлялись, весь заиндевел, но деревья отбрасывали сверкающие искры, и на фоне тусклого светло-серого неба он казался отлитым из полированного металла.
От деревянных хижин воротились мы назад полями, но только наискось, по дороге в Айдун. Копыта каурого цокали с тяжким звоном, казалось, увесистые камни ударяются о металлический щит. В Айдуне закусили мы в трактире, так как сильно задержались в пути, и, снова очистив от льда сани, лошадь и одежду, поехали по направлению к дому. Мне надо было еще наведаться в хижины на выезде из деревни, а там уже можно было выезжать на равнину, где летом тянутся айдунские луга, а зимой беспрепятственно ходит и ездит всякий, у кого есть дела на лесистом косогоре или в Верхнем Хаге. Оттуда нам предстояло свернуть на проезжую дорогу, которая из Таугрунда ведет домой.
Пока мы катили на высоте доброй сажени над лугами, до нас снова донесся такой же гудящий удар, как давеча, словно от тяжелого падения, но мы так и не уразумели, что это за звук и откуда он исходит. Мы радовались возвращению, дождь и сырость пронизывали до костей, утомляла гололедица, постепенно охватившая все и вся. Когда мы сходили с саней, каждый шаг требовал внимания и осторожности, и хоть идти приходилось немного и недалеко, самое напряжение неимоверно утомляло.
Но вот мы подъехали к Таугрунду, и тамошний бор, спускающийся вниз с холмов, уже надвигался, как вдруг из чащи деревьев на вершине живописного утеса донесся странный звон, какого нам еще не доводилось слышать, словно тысячи или даже миллионы стеклянных стержней ударялись друг о друга и в хаотическом смятении отступали вспять. Хвойный лес, лежащий справа, отстоял еще слишком далеко, чтобы мы могли явственно слышать исходившие оттуда звуки, и они казались тем более странными от царящей в небе и на земле тишины. Мы проехали еще немного вперед, прежде чем удалось придержать каурого; предчувствуя возвращение в конюшню, он после тяжелого дня все прибавлял и прибавлял рыси. С трудом остановив его, мы услышали в воздухе какой-то неопределенный шум, и больше ничего. Этот шум не имел ничего общего с тем отдаленным гулом, который только что донесся к нам сквозь лошадиный топот. Мы опять припустили вперед и, все ближе подъезжая к Таугрундскому лесу, уже видели темнеющую арку там, где дорога уходит под своды деревьев. Хоть было еще сравнительно рано и серое небо казалось совсем светлым, точно вот-вот проглянет солнце, — это все же был зимний день, такой хмурый, что лежащие перед нами заснеженные поля словно выцвели, а в лесу, казалось, сгустились сумерки. Обманчивое впечатление это объяснялось тем, что блеск снега резко контрастировал с теснящимися друг за другом темными стволами.
Мы уже готовились въехать под лесные своды, как вдруг Томас придержал коня. Нам преградила путь тоненькая ель; согнувшись обручем, она образовала над лесной просекой арку, какие обычно ставят при въезде венценосцев. Несказанно пышное убранство отягчало ветки деревьев. Словно шандалы с опрокинутыми свечами необычайной величины, высились хвойные деревья. Все сверкало серебром — и свечи и подсвечники, но не все они стояли прямо, иные покосились в ту или другую сторону. Мы наконец поняли, что за гул донесся к нам давеча по воздуху. Это было не в отдалении, а здесь, рядом. По всей лесной чаще стоял треск ломающихся и падающих сучьев и веток. От этого веяло жутью в окружающей тишине, ибо все кругом цепенело в ослепительном великолепии, не шевелилась ни одна ветка, ни единая хвоинка — покуда глаз не натыкался на очередное дерево, которое отяжелевшие сосульки клонили долу. Мы выжидали и только озирались по сторонам — не то в изумлении, не то в страхе, не решаясь въехать в заколдованный лес. Наш конь, казалось, разделял эти чувства, бедняга насторожился и, нерешительно переступая, налегал крупом на сани, рывками отталкивая их назад.
Мы еще не обменялись ни словом. Пока мы выжидали в нерешительности, по лесу снова прокатился удар, какой мы сегодня слышали уже дважды. Знакомый звук: сначала громкий треск, словно крик от боли, затем не то короткое веяние, не то тяжкий вздох, не то свист, а за ним — глухой гудящий звук удара, с каким кряжистый ствол низвергается оземь. Тяжелый удар прокатился по лесу сквозь чащу дымящихся ветвей. Грохот сопровождался звоном и вспышкою света, словно кто-то ворошил и встряхивал тысячи оконных стекол, — и снова все улеглось, и только стволы стояли, теснясь друг возле друга. Все замерло, и лишь по-прежнему носился в воздухе незатихающий гул. Странное впечатление производило падение сука, или ветки, или куска льда, где-нибудь поблизости. Мы не знали ни что падает, ни где, а только видели мгновенную вспышку света и слышали шум падения, но не видели облегченно подпрыгнувшей ветки — и снова все впадало в тяжкое оцепенение.
