Джон Фаулз - Мантисса
– Да. Мне ужасно жаль.
Он снова опускается на кровать и надевает башмаки.
– Послушай, Эрато, я буду с тобой абсолютно искренен. Давай посмотрим фактам в глаза, это ведь не в первый раз, что мы с тобой зря тратим время на выяснение отношений. Не стану отрицать – порой ты мне очень помогаешь, когда речь идет об одном или даже двух элементарных аспектах так называемого женского интеллекта… поскольку фундаментальные задачи современного романа, к сожалению, должны осуществляться посредством создания разнообразных, довольно поверхностных масок и декораций, – иначе говоря, образов женщин и мужчин. Но не думаю, что ты хоть когда-нибудь могла возвыситься до понимания интеллекта творческого. Ты как какой-нибудь завзятый редактор, всегда кончаешь тем, что решаешь переписать всю книгу самостоятельно. Не выйдет. То есть я хочу сказать, если тебе так уж хочется писать книги, иди и пиши их сама. Это не так уж трудно – у тебя получится. Читательская аудитория, предпочитающая женские романы определенного сорта, в последнее время невероятно расширилась: «И он вонзил свои три буквы в мои пять букв». Что-нибудь в этом роде. – Он затягивает шнурки на башмаках. – Почитай-ка, что пишет Джонг79.
– Ты хочешь сказать – Юнг? Швейцарский психолог?
– Не существенно. Дело вот в чем. Ты должна наконец принять как данность, что для меня, для нас – для всех поистине серьезных писателей ты можешь быть лишь советчицей по вопросам редактуры, да и то лишь в одной-двух вполне второстепенных областях. – Он встает и протягивает руку за пиджаком. – И скажу тебе со всей откровенностью, что и в этом на тебя уже нельзя полностью положиться. Ты продолжаешь действовать так, будто мир по-прежнему вполне приятное место для существования. Более вопиющей поверхностности в подходе к жизни вообще и представить себе невозможно. Все международно признанные и добившиеся настоящего успеха художники наших дней четко и безоговорочно доказали, что жизнь бесцельна, беспросветна и бессмысленна. Мир – это ад.
– Даже если ты международно признан и добился настоящего успеха? Неужели, Майлз?
Он стоит, разглядывая ее склоненную голову.
– Не остроумно, дешево и совсем по-детски.
– Прости, пожалуйста.
– Ты что, сомневаешься в искренности трагического восприятия у ключевых фигур современной культуры?
– Нет, Майлз. Разумеется, нет.
Он некоторое время молчит, чтобы она смогла в полной мере осознать его неодобрение; потом продолжает еще более критическим тоном:
– Ты вот тут придумываешь сомнительные шуточки по адресу женщин двадцатого века: они, мол, по определению, должны испытывать отчаяние. На самом-то деле ты умереть готова, только бы быть настоящей женщиной. Наслаждаешься каждой минутой своего женского существования. Ты не способна узнать отчаяние в лицо, даже если бы оно вдруг свалилось тебе на голову с какой-нибудь крыши.
– Ну, Майлз, я же ничего с этим поделать не могу.
– Прекрасно. Тогда будь женщиной и получай от этого наслаждение. Но не пытайся при этом еще и мыслить. Просто прими как данность, что так уж выпали биологические карты. Не можешь же ты обладать мужским умом и интеллектом и быть в то же время подружкой для всех. Это что, по-твоему, звучит неразумно?
– Нет, Майлз. Раз ты так говоришь.
– Прекрасно. – Он надевает пиджак. – А теперь я предлагаю забыть весь этот неудачный эпизод. Пожмем друг другу руки. И я уйду. А ты останешься здесь. Как-нибудь в будущем, когда – и если – я почувствую, что мне нужен твой совет по какому-нибудь мелкому вопросу, я тебе позвоню. Не обижайся, я тебе обязательно позвоню. И я думаю, в следующий раз мы встретимся на людях. Я поведу тебя в кафе, где готовят прекрасные кебабы, за ленчем мы побеседуем, выпьем рецины80, будем вести себя как современные цивилизованные люди. Если будет время, провожу тебя в аэропорт, посажу в самолет, летящий в Грецию. И все. О'кей? – Она покорно кивает. – И последнее. Я подумал, что мне приятнее было бы, если бы в будущем наши отношения строились на материальной основе. Я буду выплачивать тебе небольшой гонорар за каждую использованную вещицу, идет? И налог не придется платить, я всегда могу сказать, что это просто исследование.
Она снова кивает. Он наблюдает за ней, потом протягивает ей руку, которую она вяло пожимает. Он некоторое время колеблется, потом наклоняется, целует ее в макушку и гладит обнаженное плечо.
– Не унывай, детка. Это у тебя пройдет. Надо же было все тебе сказать, верно?
– Спасибо за откровенность.
– Не стоит благодарности. Входит в обслуживание. Так. Может, тебе что-нибудь нужно? Пока я не ушел? Красивое платье? Журнал какой-нибудь? «Для вас, женщины»? «Хорошая хозяйка»? «Вог»?
– Да нет, все нормально. Обойдусь.
– Рад буду по дороге вызвать тебе такси. – Она качает головой. – Точно? – Она кивает. – Ты не обиделась? – Она снова качает головой. Он улыбается, почти добродушно. – Ведь на дворе восьмидесятые! Двадцатый век.
– Я знаю.
Он протягивает руку и ерошит волосы на греческой головке:
– Ну, тогда – чао!
– Чао.
Он отворачивается и направляется к двери. Идет твердым шагом, с видом человека, с нетерпением ожидающего нового делового свидания после успешного заключения выгодной сделки. Mann ist was er isst81, а также – что на нем надето. В прекрасно сшитом костюме, с университетским галстуком Майлз Грин выглядит дважды, а может быть, и десятижды человеком светским, опытным, нисколько не смущающимся (ведь на дворе – восьмидесятые!) из-за того, что в этот до предела заполненный день выбрал пару часов, чтобы провести их с той, кто – по сути своей – всего лишь девица, вызываемая по телефону для определенного рода услуг; но теперь он, освеженный, собирается заняться более серьезными делами: может быть, встретиться с литагентом, или принять участие в литературоведческой конференции, или погрузиться в мужественно-мирную обстановку своего клуба. Впервые за все время в палате устанавливается атмосфера некоей правильности происходящего, некоей здравой реальности.
Увы, атмосфера эта рассеивается почти так же быстро, как возникла. На полпути к двери уверенные шаги замирают. Сразу же становится ясно, чем это вызвано: двери, полпути до которой уже пройдено, больше нет. Там, где она была, теперь тянется сплошная, серая, обитая стеганой тканью стена; исчез даже крючок. Майлз оглядывается на фигурку той, кого так сурово отчитывал, но она по-прежнему сидит на кровати с потупленным взором и явно не замечает изменения обстановки. Он снова смотрит туда, где была дверь; щелкает пальцами в направлении стены. Стена остается неизменной. Еще раз и еще: ничего. Помешкав немного, он решительно подходит к стене и ощупывает руками обивку, будто он – слепой, пытающийся отыскать ручку двери. Затем прекращает поиски, отступает на два-три шага, будто готовится пробить стену плечом. Вместо этого он вытягивает руки перед собой, как бы примериваясь к воображаемой двери, которую сейчас возьмет и насадит на петли. Снова раздается щелчок пальцами. И снова стена остается такой же точно гладкой и бездверной. Он мрачно взирает на то место в стене, где раньше была дверь. Потом отворачивается и решительно подходит к изножью кровати.
– Ты не имеешь права!
Она очень медленно поднимает на него взор:
– Конечно, Майлз.
– Я здесь главный.
– Конечно, Майлз.
– Если ты полагаешь, что кто-нибудь поверит в это хотя бы на миллионную долю секунды… Я приказываю тебе поставить дверь на место! – В ответ она лишь откидывается на подушки. – Ты слышала, что я сказал?
– Конечно, Майлз. Может, я и глупая, но вовсе не глухая.
– Тогда делай, что тебе говорят.
Она поднимает руки и подкладывает их под стройную шею. Халат запахнут уже не так плотно.
Она усмехается:
– Обожаю, когда ты притворяешься сердитым.
– Предупреждаю, если эта дверь не будет возвращена на место в течение пяти секунд, я прибегну к физическому насилию!
– Как наш любимый маркиз?
Он набирает в грудь побольше воздуха.
– Ты ведешь себя как пятилетняя девчонка!
– Ну и что? Я же всего-навсего пятиразрядная богиня.
Он пристально смотрит на нее или, скорее, на ее ехидно прикушенную нижнюю губу.
– Ты не можешь держать меня здесь против моей воли.
– А ты не можешь выйти из собственного мозга.
– Еще как могу! Это же всего-навсего мой метафорический мозг! Ты ведешь себя совершенно абсурдно. Ты с таким же успехом могла бы попытаться отменить законы природы или повернуть время вспять.
– Но я же так и делаю, Майлз. И очень часто. Если помнишь.
Неожиданно вся одежда, которую он с таким тщанием надевал на себя, исчезает – до последней нитки. Подчиняясь инстинкту, он поспешно прикрывается руками. Она снова прикусывает губу.
– Этого я не потерплю! Не собираюсь в таком виде стоять здесь!
Она похлопывает ладонью по кровати рядом с собой:
