Джон Фаулз - Мантисса
– Ты ведешь себя как пятилетняя девчонка!
– Ну и что? Я же всего-навсего пятиразрядная богиня.
Он пристально смотрит на нее или, скорее, на ее ехидно прикушенную нижнюю губу.
– Ты не можешь держать меня здесь против моей воли.
– А ты не можешь выйти из собственного мозга.
– Еще как могу! Это же всего-навсего мой метафорический мозг! Ты ведешь себя совершенно абсурдно. Ты с таким же успехом могла бы попытаться отменить законы природы или повернуть время вспять.
– Но я же так и делаю, Майлз. И очень часто. Если помнишь.
Неожиданно вся одежда, которую он с таким тщанием надевал на себя, исчезает – до последней нитки. Подчиняясь инстинкту, он поспешно прикрывается руками. Она снова прикусывает губу.
– Этого я не потерплю! Не собираюсь в таком виде стоять здесь!
Она похлопывает ладонью по кровати рядом с собой:
– Тогда почему бы тебе не подойти и не присесть на краешек?
Он отворачивается и скрещивает руки на груди:
– Ни за что!
– Твой бедный малыш замерз. Так хочется его поцеловать!
Он устремляет мрачный взгляд в пространство – насколько это позволяет ограниченное пространство палаты. Она снимает пурпурный халат и легко бросает его Майлзу, стоящему у изножья кровати.
– Может, наденешь? Мне он больше не нужен.
Он с отвращением глядит на халат, потом хватает его с кровати. Халат слишком мал, но ему удается как-то натянуть его на себя, запахнуть полы и завязать пояс. Затем он решительно подходит к стулу, поднимает и несет в дальний угол – к столу; там он решительно ставит его на пол, спинкой к кровати. Садится, скрестив на груди руки и закинув ногу на ногу; упорно смотрит в угол простеганной палаты, футах в пяти от себя. В палате царит молчание. Наконец он произносит, едва повернув голову:
– Ты, конечно, можешь отобрать у меня одежду, можешь помешать мне уйти. Но чувств моих изменить ты не можешь.
– Я понимаю. Глупый ты, глупый!
– Тогда мы до смешного зря тратим время.
– Если ты сам их не изменишь.
– Никогда.
– Майлз!
– Как ты сама говоришь, чтобы существовать, нужно обладать определенной степенью элементарной свободы.
Она некоторое время наблюдает за ним, потом вдруг встает с кровати, наклоняется и извлекает из-под нее венок из розовых бутонов и листьев мирта. Поворачивается лицом к стене, будто там зеркало, и надевает венок на голову; слегка поправив его, она принимается, как бы играючи, приводить в порядок волосы, высвобождая то одну, то другую вьющуюся прядь; наконец, удовлетворенная тем, как теперь выглядит, обращается к сидящему в противоположной стороне комнаты мужчине:
– Можно, я подойду к тебе и посижу у тебя на коленях, а, Майлз?
– Нет, нельзя.
– Ну пожалуйста.
– Нет.
– Если хочешь, мне будет всего пятнадцать.
Он резко поворачивается вместе со стулом и предостерегающе поднимает палец:
– Не подходи!
Но она направляется к нему. Однако, не дойдя нескольких шагов до того места, где он сидит напрягшись, видимо готовый броситься на нее, если она ступит хоть чуть-чуть ближе, она опускается на колени на истертом ковре и присаживается на пятки, покорно сложив на коленях руки. Несколько мгновений он выдерживает устремленный на него взгляд, затем отводит глаза.
– Ведь я дала тебе только малое зернышко. Всю настоящую работу ты сделал совершенно самостоятельно.
Некоторое время он сидит молча, потом взрывается:
– Господи, да стоит мне подумать про всю эту бодягу про пластилин, про пашу, про гаремы! Да еще про Гитлера к тому же! – Он резко к ней поворачивается: – Знаешь, что я тебе скажу? Ты – самая фашистская маленькая фашистка за всю историю человечества! И не думай, что, стоя на коленках и глядя на меня глазами издыхающего спаниеля, ты хоть на миг сможешь меня одурачить.
– Майлз, фашисты ненавидят секс.
Его улыбка похожа скорее на карикатурную гримасу.
– Даже в самых отвратительных философских доктринах можно отыскать что-нибудь положительное.
– И любовь ненавидят.
– В данных обстоятельствах это слово звучит непристойно.
– И нежность тоже.
– Нежности в тебе – как в том долбаном кактусе.
– И они совершенно не способны смеяться над собой.
– О, я ясно вижу, что тебе может представляться в высшей степени забавным лишать человека всяческой веры в собственные силы, весьма эффективно кастрировать его на всю оставшуюся жизнь. Ты проявляешь невероятную выдержку, не катаясь по полу от смеха, – так это все весело и забавно. Извини, я не могу участвовать в твоем веселье.
– И все это только из-за того, что приходится признать: ты все-таки во мне немножко нуждаешься?
– Я в тебе не нуждаюсь. Нуждаешься в этом – ты. Это тебе надо меня унижать.
– Майлз!
– Я сказал именно то, что хотел, и именно теми словами. Ты с самого начала разрушала все, что я делал, своими абсолютно банальными, пустяковыми, пригодными только для повестушек идеями. Когда я начинал, у меня не было ни малейшего желания быть таким, как теперь. Я собирался идти по стопам Джойса и Беккета. Но нет – пришлось семенить за тобой! Каждый женский персонаж следовало изменить до неузнаваемости. Она должна непременно делать то-то, поступать так-то. И каждый раз надо было ее раздувать так, чтобы она заполонила собою все, превратила бурный поток в стоячее болото. А в конце – всегда одно и то же. То есть – ты, черт бы тебя взял совсем. Ты постоянно вынуждаешь меня вырезать самые лучшие эпизоды. Помнишь тот мой текст – с двенадцатью разными концами? Это было само совершенство, никто раньше до такого не додумался. И тут ты принимаешься за дело, и у меня остается их всего три! Вещь утратила главный смысл. Пропала даром. – Он сверлит ее гневным взглядом. Она закусывает губы, чтобы сдержать смех. – Могу сообщить тебе, где будет происходить действие новой книги. На горе Атос82.
Улыбка ее становится еще шире. Он отворачивается и продолжает проповедь:
– Все, на что ты способна, – это диктовать. У меня столько же прав на собственные высказывания, как у пишущей машинки. Господи, подумать только, сколько бесконечных страниц французы потратили, пытаясь решить, написан ли сам писатель или нет… Да десяти секунд, проведенных с тобой, хватило бы, чтобы раз и навсегда этот факт доказать.
– Ты прекрасно знаешь, что это неправда.
– Тогда почему нельзя вернуть эту дверь? Почему, хотя бы один раз, я не могу закончить сцену так, как я считаю нужным? Почему тебе всегда должно принадлежать последнее слово?
– Майлз, но ведь сейчас именно ты ведешь себя не очень последовательно. Ты же сам только что объяснил, что между автором и текстом не существует абсолютно никакой связи. Так какое значение все это может иметь?
– Но ведь должен же я иметь право по-своему решать, каким образом быть абсолютно не связанным с моим собственным текстом!
– Я сознаю, что я всего-навсего твоя ни на что не годная безмозглая подружка, но даже мне видно, что сказанное тобой не выдерживает логического обсуждения.
– А я не собираюсь обсуждать с тобой вещи, которые гораздо выше твоего разумения.
Она разглядывает его повернутую к ней вполоборота спину.
– Мне не хотелось бы прекращать разговор, пока мы снова не станем друзьями. Пока ты не позволишь мне сесть к тебе на колени и немножко тебя приласкать. И поцеловать.
– Ох, ради всего святого!
– Я очень тебя люблю. И больше не смеюсь над тобой.
– Ты вечно надо мной смеешься.
– Майлз, ну посмотри же на меня!
Он бросает на нее полный подозрения взгляд: она действительно не смеется. Но он снова отворачивается, будто увидел в ее глазах что-то похуже смеха. Она сидит, молча за ним наблюдая. Потом произносит:
– Ну хорошо. Вот тебе твоя дверь.
Он бросает быстрый взгляд туда, где раньше была дверь, – она действительно там. Эрато поднимается, направляется к двери, открывает ее.
– Ну давай. Иди сюда, посмотри, что там, с другой стороны. – Она протягивает ему руку. – Ну иди же. Ничего страшного.
Он сердито поднимается со стула, идет к открытой двери, не обращая внимания на ее руку, и заглядывает в дверной проем. Он смотрит на мужчину в пурпурного цвета халате, который ему слишком мал, на изящную нагую девушку с венком из розовых бутонов на волосах, на ее классической формы лоно, видит кровать на заднем плане, часы с кукушкой и висящий на них призрачно-белый хитон, стеганые серые стены. Все это встает перед ним, словно отраженное в зеркале или у Магритта83. Она делает жест рукой, приглашая его пройти в дверь.
– Нелепость какая!
Он сердито отворачивается. Она закрывает дверь, задумчиво разглядывает его спину, делает несколько шагов в его сторону, приближаясь к нему сзади.
– Слушай, не будь таким вредным. Полежи рядышком со мной.
– Нет.
– Мы не будем больше разговаривать. Будем просто любить друг друга.
– Ни за что. Никогда.
