Джон Фаулз - Мантисса
– Ну если ты так ставишь вопрос. А кто…
– Двадцать четыре юных партизана-марксиста в здании моей африканской миссии. Все, разумеется, черные. Для твоего персонажа там тоже найдется место. Он мог бы приехать в Рим на обряд посвящения. Со своей новой любовью.
– Но ведь я, кажется, тебя люблю.
Она выдыхает облачко дыма.
– Но уж никак не после того, как я принимаю постриг. Это было бы не vraisemblable71.
– Но откуда же возьмется эта новая женщина?
– Я говорю вовсе не о женщине, Майлз.
– Ты хочешь сказать…
– После потрясения, вызванного утратой – моим уходом в объятия Господа, полагаю, твои истинные сексуальные склонности могут вполне выразительно заявить о себе.
– Но…
– Дело вовсе не в том, что, как ты прекрасно знаешь, голубые составляют не менее тринадцати и восьми десятых процента англоязычных читателей, покупающих худлитературу. Это, разумеется, не должно на тебя повлиять. Но определенный смысл в этом есть.
Она опять принимается пощипывать торчащую из ткани нитку.
– Но с какой стати гомосексуалист вдруг захочет присутствовать на церемонии твоего посвящения?
– Да потому, что ты не можешь меня забыть. И кроме того, я думаю, тебе и твоему другу-парикмахеру должен очень нравиться весь этот высокий кэмп, экстравагантность всего этого. Ладан, облачения. Знаешь, было бы даже мило, если бы мы могли закончить тем, как ты принял лицо Девы Марии, статуи конечно, за мое лицо… после моей смерти, разумеется… в местном храме.
– Я что, тоже теперь католик?
– С самого начала. Просто я тебе забыла сказать. – Она поднимает на него глаза. – У тебя должен быть цельный характер. И сознание греха. А их – двадцать восемь и три десятых процента.
– Католиков?
Она кивает.
– И у меня возникла замечательная идея. Про последнюю сцену. Я вижу, как ты тайком кладешь небольшую гроздь бананов у подножия моей статуи… или ее статуи. Думаю, это могло бы придать особый смысл всему повествованию, если так закончить.
– Какой тут, к черту, может быть особый смысл? Не понимаю.
Она скромно и снисходительно ему улыбается:
– Не беспокойся. Полагаю, разбирающиеся читатели уловят символику.
– А ты не думаешь, что эта связка фруктовых пенисов будет выглядеть кощунственно – в заданных-то обстоятельствах?
– Нет, если ты положишь их, опустившись на колени, со слезами на глазах.
– А ты не думаешь, что я мог бы обронить один банан, поднимаясь по крутым ступеням ко входу в храм?
– Зачем?
– Выходя из храма после этой сцены ex voto72, я мог бы поскользнуться на этом банане.
С минуту она смотрит на него, потом опускает глаза. Молчание. Наконец она произносит тоненьким от обиды голоском:
– Я же пыталась тебе помочь.
– А я вовсе и не собирался смеяться над тобой. Естественно, при падении у меня будет сломан позвоночник.
– Я просто пыталась наметить общую рамку, чтобы дать простор твоим способностям. Как я их понимаю. – Она пожимает плечами, не поднимая глаз; гасит сигарету в пепельнице. – Не важно. По правде говоря, мне безразлично.
Он поднимается со стула и присаживается на край кровати, лицом к ней.
– Я и в самом деле вижу здесь массу возможностей.
– На самом деле ты в этом вовсе не убежден.
– Нет, серьезно. Поразительно, как ты открываешь целый новый мир всего лишь несколькими широкими мазками.
Она бросает на него колеблющийся, полный сомнения взгляд и снова опускает голову.
– Наверное, все это кажется тебе просто глупым.
– Ничего подобного. Очень поучительно. Чувствую, что знаю тебя раз в десять лучше, чем раньше.
– Ну это же просто краткий набросок.
– Такие наброски чаще всего многое открывают.
Она пристально глядит на него сквозь огромные дымчатые стекла очков:
– Я верю, ты смог бы написать это, Майлз. Если бы очень постарался.
– Все-таки одна-две мелочи мне не вполне ясны. Можно, я…
– Пожалуйста.
– Ну, к примеру, откуда вдруг двадцать четыре черных партизана? Зачем?
– Мне показалось, что так будет правильно. Именно это число. Конечно, я не специалист в этой области. Тебе надо будет как следует изучить проблему.
– Это совпадает с числом букв в греческом алфавите.
– Разве? А я и забыла. – Он пристально на нее смотрит. Она яростно трясет головой. – Мне очень жаль. Не вижу никакой связи.
– Может, ее и нет.
– Да ее просто не может быть. Откровенно говоря.
– А еще – ты, случайно, не подумала, какое имя следовало бы дать этой столь эмоционально сложной героине твоей трилогии?
Она касается пальцами его руки:
– Я так рада, что ты упомянул об этом. Мне не хотелось бы, чтобы ты думал – я с порога отвергаю все твои идеи. Знаешь, может быть, Эрато как раз то, что нужно. Это не избито. Думается, мы можем это оставить как есть.
– А тебе не кажется, что это несколько натянуто? Назвать современную женщину именем незначительной, почти неизвестной богини, которой к тому же никогда и не существовало?
– А мне это имя представляется очаровательно загадочным.
– Но ведь оно наверняка может понравиться лишь одной сотой процента наших предполагаемых читателей, тем, кто хоть краем уха слышал это имя. И даже они вряд ли знают, кем она была или, вернее, не была!
– Даже такой малый процент имеет значение, Майлз.
Он склоняется над ней, опершись на закинутую за ее талию руку. Их лица сближаются. Его глаза отражаются в голубоватых стеклах ее очков. Она отстраняется, повыше натягивая халат.
– У меня остался еще один вопрос.
– Да?
– Тебя давно не шлепали по твоей нахальной греческой попке?
– Майлз!
– Эрато!
– А мне казалось, у нас все так хорошо шло.
– Это у тебя все так хорошо шло.
Он снимает с нее очки и вглядывается ей в глаза. Лицо ее без очков кажется удивительно юным, ни на день не старше лет двадцати, совершенно невинным, словно у десятилетней девочки. Она опускает глаза и шепчет:
– Ты не осмелишься. Никогда тебе этого не прощу.
– Ну испытай меня. Вдохнови меня еще каким-нибудь высоколитературным сюжетом.
Она снова натягивает халат повыше, глядит в сторону, потом опять опускает голову.
– Я уверена – она придумала бы что-нибудь получше, если бы и вправду существовала.
– Только не вздумай начать все сначала. – Он приподнимает ее лицо и поворачивает к себе, так что ей приходится взглянуть ему прямо в глаза. – И нечего делать такой невинный вид и недовольно морщить свой классический носик.
– Майлз, ты делаешь мне больно.
– Так тебе и надо. А теперь послушай. Может, ты и вправду совсем незначительная богиня какого-нибудь пятого разряда. Может, ты вполне миловидна, как и полагается у богинь. Или у стриптизерок. И конечно, ты – дочь своего отца. Проще говоря, то самое яблочко, что так недалеко от яблони падает. А папаша твой – самый вонючий из всех старых козлов в вашем теологическом списке. В тебе самой нет ни капельки скромности или застенчивости. Интеллект у тебя совершенно такой же, как у какой-нибудь «роковой женщины» двадцатых годов. Моя главная ошибка – в том, что я не изобразил тебя этакой Тедой Бара73. – Он слегка изменяет угол, под которым повернуто к нему ее лицо. – Или Марлен Дитрих в «Голубом ангеле».
– Майлз, прошу тебя… Не понимаю, что за напасть тебя одолела!
– Твое поразительное нахальство – вот что меня одолело! – Он постукивает кончиком пальца по ее классическому носику. – Прекрасно вижу, к чему ты клонишь! Просто пытаешься прокрутить такую эротическую сцену, которая выходит за все художественно допустимые границы.
– Майлз, ты меня пугаешь!
– На самом-то деле тебе просто до смерти хочется, чтобы я сорвал с тебя этот халат и набросился на тебя. Пари держу, если бы у тебя хватало силенок, ты сама на меня набросилась бы.
– А теперь ты просто ужасен!
– И я не разложил тебя у себя на коленях и не задал хорошую трепку исключительно потому, что прекрасно понимаю – это доставило бы тебе исключительное удовольствие.
– Майлз, это жестоко!
Он снова постукивает пальцем по кончику ее носа:
– Все, деточка. Окончена игра. Слишком уж часто ты в нее играла.
Он выпрямляется и повелительно щелкает пальцами в направлении стула, где прежде сидел. Столь же мгновенно, как и раньше, там появляется вешалка с легким летним костюмом, сорочка, галстук, носки, трусы и – под стулом – пара башмаков. Он поднимается с кровати.
– Теперь я буду одеваться. А ты будешь слушать. – Он надевает сорочку и, застегивая пуговицы, поворачивается к Эрато. – Не думай, пожалуйста, что я не понимаю, что за всем этим кроется. Просто ты делаешь все мне назло. Тебе невыносимо видеть, как у меня рождаются собственные замечательные идеи. А твоей невыносимо слабой героине, так неубедительно подделывающейся под высокоученую молодую женщину, ни на миг не удалось скрыть твое поразительное незнание сегодняшних интересов литературы. Держу пари, тебе и в голову не пришло, что должны на самом деле означать эти обитые стеганой тканью стены. – Он молча смотрит на нее, не закончив застегивать сорочку. Она качает головой. – Я так и знал. Серые стены – серые клетки. Серое вещество? – Он крутит пальцем у виска. – Ну как? Доходит?
