Джон Фаулз - Мантисса
– Просто мне представилось, что ты должен быть женат. Я именно так тебя вижу.
– Должен же я хотя бы знать!
Скрестив на груди руки, она пристально смотрит на дверь.
– Во всяком случае, однажды, в знойный летний вечер, ты заявляешься ко мне, в мою квартиру в Найтсбридже62, чтобы все наконец выяснить и утрясти, сказать, почему ты меня так любишь и почему я не могу не любить тебя и всякое такое, а случилось так, что в этот вечер я легла спать очень рано и на мне только коротенькая ночная сорочка. – Она на мгновение задумывается, потом расправляет халат. – Или – вот это. Не важно что. Очень душно. В воздухе пахнет грозой. Мне не хочется тебя впускать, но ты настойчив, и вдруг, как-то неожиданно, все накипевшее изливается наружу, твоя прежняя робость оборачивается непреодолимой страстью, темным желанием, твоя мужественность наконец воспламеняется, и ты без единого слова бросаешься на меня, срываешь прозрачную одежду с моих обнаженных плеч, я кричу и сопротивляюсь, почти уже вырываюсь из твоих рук, мне как-то удается добраться до стеклянных дверей и выскочить в туман, под проливной дождь, а ты…
– Квартира на первом этаже?
– Ну конечно. Само собой разумеется.
– Я просто взволновался из-за соседей. Раз ты закричала.
– Ну ладно. Я не кричу, я шиплю, задыхаясь от ненависти, произношу слова злым шепотом. Я еще не успела продумать мелкие детали, Майлз.
– Прошу прощения. Я перебил.
– Я же впервые в жизни делаю все это.
– Прошу прощения.
– Теперь я забыла, где остановилась.
– Сразу за стеклянными дверьми. В тумане. Под проливным дождем.
– Я выбегаю на садовую лужайку, но ты такой быстрый, такой сильный, тобой владеет животная страсть, ты догоняешь меня, швыряешь на мягкий дерн и овладеваешь мной со зверской жестокостью, разумеется против моей воли, я рыдаю, когда твоя возбужденная похоть торжествует над моими глубоко укорененными принципами. – Она делает небольшую паузу. – Я лишь пытаюсь дать тебе черновой набросок… общую идею.
– Пожалуй, мне нравится мягкий дерн. Только мне казалось…
– Да?
– Ты вроде бы что-то такое говорила про то, как тебя нужно долго и нежно настраивать.
Она одаряет его трогательно смущенным и чуть обиженным взглядом и говорит тихо, устремив глаза долу:
– Майлз, я ведь женщина. Я соткана из противоречий, тут ничего не поделаешь.
– Конечно-конечно. Прошу прощения.
– Ну, я хочу сказать, очевидно, тебе нужно будет как-то подготовить эту сцену сексуального насилия. Ты мог бы, например, показать, как, до твоего появления, раздеваясь, я на миг подхожу к зеркалу, гляжу на себя, нагую, и задумываюсь втайне, может ли меня удовлетворить одна лишь поэзия.
– Обязательно буду иметь это в виду.
– Можно даже показать, как я грустно достаю с полки книгу Никола Шорье.
– Кого-кого?
– Возможно, я оказалась здесь чуть слишком recherchee63. Отрывок, который я имею в виду, – это deuxieme dialogue64. Tribadicon65, как он грубовато его называет. Лионское издание тысяча шестьсот пятьдесят восьмого года. – Она вопросительно качает головой. – Нет?
– Нет.
– Извини. Я почему-то решила, что ты должен знать всю порнографическую классику наизусть.
– Могу ли я осведомиться, как это, просуществовав всего несколько страниц, ты ухитрилась…
– О, Майлз! – Она поспешно прячет улыбку и опускает глаза. – Право, я полагала, наша беседа протекает вне рамок текстовых иллюзий. – Снова поднимает на него взор. – Я хочу сказать, возьми, к примеру, тот эпизод, где, в образе доктора Дельфи, я спросила, почему ты просто не выскочил из кровати и не ушел из палаты. В реальности тебе понадобились целых шесть недель, чтобы отыскать ответ.
Должна же я была чем-то занять себя, пока тянулось ожидание. Я чувствовала: самое малое, что я могу сделать, – это ознакомиться с теми книгами, что дороже всего твоему сердцу. – Помолчав, она добавляет: – Я же твоя служащая. В каком-то смысле.
– Твоей добросовестности нет предела.
– Ну что ты!
– Копаться во всей этой отвратительной мерзости!
– Майлз, я не могла бы смотреть жизни прямо в лицо, если бы не относилась к своей работе добросовестно. Видно, такова моя природа. С этим ничего не поделаешь. Я стремлюсь не просто достичь цели, но пойти гораздо дальше.
Он внимательно за ней наблюдает. Она снова опустила глаза на кровать, будто смущена необходимостью вот так, всерьез, рассуждать о себе.
– Итак, мы остались в саду, под дождем. Что дальше?
– Думаю, в результате может оказаться, что я уже много глав подряд просто умирала от желания, чтобы ты наконец сделал что-то в этом роде, но, разумеется, моя натура эмоционально слишком сложна, чтобы я могла осознать это. На самом деле я рыдаю от любви к тебе. И наконец познаю оргазм. – Под дождем?
– Если ты не считаешь, что это de trop66.
Пусть это будет при лунном свете, если тебе так больше нравится.
Он слегка откидывается на стуле:
– И этим все заканчивается?
Она мрачно вглядывается в него сквозь совиные очки:
– Майлз, вряд ли современный роман можно закончить на предположении, что простое траханье решает все проблемы.
– Разумеется, нет.
Она снова разглаживает халат.
– Со своей стороны, я рассматриваю эту сцену как финал первой части трилогии.
– С моей стороны, глупо было не догадаться.
Она дергает за ниточку, торчащую из махровой ткани халата.
– Во второй части трилогии, я думаю, я становлюсь жертвой собственной, до тех пор подавляемой, чувственности. Мессалиной67 de nos jours68, так сказать. Уверена, ты эту среднюю часть можешь сделать запросто, хоть во сне.
– Я, видно, чего-то не понял. Разве все удручающе скучные постельные сцены не должны были остаться в фантастической преамбуле в стиле «Алисы в стране чудес»?
– Искренне надеюсь, эти сцены не будут скучными. Разумеется, сама я никакого удовольствия при этом не получаю. Я делаю все это от отчаяния.
– Откуда взялось отчаяние?
Она глядит на него поверх очков:
– Ну, ведь предполагается, что я – женщина двадцатого века, Майлз. Я в отчаянии по определению.
– А что происходит с моим персонажем?
Она берет из сигаретницы новую сигарету.
– А ты бы ужасно ревновал, начал пить, в делах у тебя – полный крах. В конце концов, тебе приходится жить на мои деньги, заработанные совершенно аморальным путем. Ты бы выглядел изможденным, истрепанным, отрастил бороду… стал пустой оболочкой… – она приостанавливается, чтобы зажечь сигарету, – того преуспевающего бананового импортера, каким когда-то был.
– Когда-то был… кем?!
Она выдыхает облачко дыма.
– В этом есть целый ряд преимуществ.
– Не испытываю ни малейшего стремления быть импортером бананов.
– Боюсь, ты будешь несколько бесцветным без какого-нибудь экзотического фона. Между прочим, я представляю себе нашу первую встречу в реальном мире в одном из твоих ист-эндских складов, где дозревают бананы. Наш диалог, осторожный, не ставящий точек над "i", идет контрапунктом бесконечным рядам недозрелых фруктовых пенисов.
– Не уверен, что сумел бы написать такое.
– Мне было бы так неприятно потерять этот эпизод. – Пауза. – Я чувствую, что так будет правильно.
– Чувствуешь, что так будет правильно?
– Чувствовать, что это правильно, для меня очень важно, Майлз. – Она силится улыбнуться. В улыбке – боль обиды. – Я было надеялась, что ты успел понять это.
Он едва заметно вздыхает.
– Ну а третья часть этой трилогии?
– Но я собиралась несколько уточнить одну-две сцены во второй части. Когда противоестественная животная чувственность берет во мне верх. Сцена с двумя голландскими продавцами автомобилей и еще – с преподавателем гэльского языка.
– Думаю, я предпочел бы конспективное изложение. Не надо деталей. На данный момент.
– Ладно. Итак… – Она делает изящное движение рукой, в пальцах которой сигарета. – Ты, несомненно, отметил, что в первых двух частях недостает некоторого важного элемента? Нет?
– Боюсь, что нет.
– Религии.
– Религии?
– Думаю, мне следует стать монахиней. Можно дать несколько сцен в Ватикане. Они обычно прекрасно раскупаются.
Он не сводит глаз с бледно-розового ковра у ножек кровати.
– А я то думал, ты – невероятно утонченная выпускница Кембриджа. Специалист в области всего английского.
– В этом и будет заключаться пафос повествования! Когда та, что преклонялась перед Левисами и доктором Стайнером69, подвергается зверски жестокому насилию со стороны…
– Знаешь, ты, кажется, здорово зациклилась на зверской жестокости, если мне позволено будет заметить.
Она опускает очки пониже и смотрит на него поверх стекол:
– Я так понимаю, что мы в принципе договорились, что любой сколько-нибудь точный мимесис70 современной действительности должен символически отражать зверскую жестокость классовых отношений в обществе, где господствует буржуазия.
