Харпер Ли - Убить пересмешника
— Аттикус, ты, наверно, не прав.
— Как так?
— Ну, ведь почти все думают, что они правы, а ты нет…
— Они имеют право так думать, и их мнение, безусловно, надо уважать, — сказал Аттикус. — Но чтобы я мог жить в мире с людьми, я прежде всего должен жить в мире с самим собой. Есть у человека нечто такое, что не подчиняется большинству, — это его совесть.
Когда вернулся Джим, я всё ещё сидела на коленях у Аттикуса.
— Ну что, сын? — сказал Аттикус.
Он спустил меня на пол, и я исподтишка оглядела Джима. Он был цел и невредим, только лицо какое-то странное. Может быть, она заставила его выпить касторки.
— Я там у неё всё убрал и извинился, но я всё равно не виноват. И я буду работать у неё в саду каждую субботу и постараюсь, чтобы эти камелии опять выросли.
— Если не считаешь себя виноватым, незачем извиняться, — сказал Аттикус. — Джим, она больная и старая. Она не всегда может отвечать за свои слова и поступки. Конечно, я предпочёл бы, чтобы она сказала это мне, а не вам с Глазастиком, но в жизни не всё выходит так, как нам хочется.
Джим никак не мог отвести глаз от розы на ковре.
— Аттикус, — сказал он, — она хочет, чтобы я ей читал.
— Читал?
— Да, сэр. Чтобы я приходил каждый день после школы, и ещё в субботу, и читал ей два часа вслух. Аттикус, неужели это надо?
— Разумеется.
— Но она хочет, чтобы я ходил к ней целый месяц.
— Значит, будешь ходить месяц.
Джим аккуратно упёрся носком башмака в самую серёдку розы и надавил на неё. Потом, наконец, сказал:
— Знаешь, Аттикус, с улицы поглядеть — ещё ничего, а внутри… всюду темнота, даже как-то жутко. И всюду тени, и на потолке…
Аттикус хмуро улыбнулся.
— Тебе это должно нравиться, ведь у тебя такая богатая фантазия. Вообрази, что ты в доме Рэдли.
В понедельник мы с Джимом поднялись по крутым ступенькам на террасу миссис Дюбоз, Джим, вооружённый томом «Айвенго» и гордый тем, что он уже всё здесь знает, постучался во вторую дверь слева.
— Миссис Дюбоз! — крикнул он.
Джесси отворила входную дверь, отодвинула засов второй, сетчатой.
— Это вы, Джим Финч? — сказала она. — И сестру привели? Вот уж не знаю…
— Впусти обоих, — сказала миссис Дюбоз.
Джесси впустила нас и ушла в кухню.
Едва мы переступили порог, нас обдало тяжёлым душным запахом, так пахнет в старых, гнилых от сырости домах, где жгут керосиновые лампы, воду черпают ковшом из кадки и спят на простынях из небелёной холстины. Этот запах меня всегда пугал и настораживал.
В углу комнаты стояла медная кровать, а на кровати лежала миссис Дюбоз. Может, она слегла из-за Джима? На минуту мне даже стало её жалко. Она была укрыта горой пуховых одеял и смотрела почти дружелюбно.
Возле кровати стоял мраморный умывальный столик, а на нём стакан с чайной ложкой, ушная спринцовка из красной резины, коробка с ватой и стальной будильник на трёх ножках.
— Стало быть, ты привёл свою чумазую сестру, а? — так поздоровалась с Джимом миссис Дюбоз.
— Моя сестра не чумазая, и я вас не боюсь, — спокойно сказал Джим, а у самого дрожали коленки, я видела.
Я думала, она станет браниться, но она только сказала:
— Можешь начинать, Джереми.
Джим сел в плетёное кресло и раскрыл «Айвенго». Я придвинула второе кресло и села рядом с ним.
— Сядь поближе, — сказала Джиму миссис Дюбоз. — Вон тут, возле кровати.
Мы придвинулись ближе. Никогда ещё я не видела её так близко, и больше всего на свете мне хотелось отодвинуться.
Она была ужасная. Лицо серое, точно грязная наволочка, в уголках губ блестит слюна и медленно, как ледник, сползает в глубокие ущелья по обе стороны подбородка. На щеках от старости бурые пятна, в бесцветных глазах крохотные острые зрачки — как иголки. Руки узловатые, ногти все заросли. Она не вставила нижнюю челюсть, и верхняя губа выдавалась вперёд; время от времени она подтягивала нижнюю губу и трогала ею верхнюю вставную челюсть. Тогда подбородок выдавался вперёд, и слюна текла быстрее.
Я старалась на неё не смотреть. Джим опять раскрыл «Айвенго» и начал читать. Я пробовала следить глазами, но он читал слишком быстро. Если попадалось незнакомое слово, Джим через него перескакивал, но миссис Дюбоз уличала его и заставляла прочесть по буквам. Джим читал уже, наверно, минут двадцать, а я смотрела то на закопченный камин, то в окно — куда угодно, лишь бы не видеть миссис Дюбоз. Она всё реже поправляла Джима, один раз он не дочитал фразу до конца, а она и не заметила. Она больше не слушала. Я поглядела на кровать.
С миссис Дюбоз что-то случилось. Она лежала на спине, укрытая одеялами до подбородка. Видно было только голову и плечи. Голова медленно поворачивалась то вправо, то влево. Иногда миссис Дюбоз широко раскрывала рот, и видно было, как шевелится язык. На губах собиралась слюна, миссис Дюбоз втягивала её и опять раскрывала рот. Как будто её рот жил сам по себе, отдельно, раскрывался и закрывался, точно двустворчатая раковина во время отлива. Иногда он говорил «Пт…», как будто в нём закипала каша.
Я потянула Джима за рукав.
Он поглядел на меня, потом на кровать. Голова опять повернулась в нашу сторону, и Джим сказал:
— Миссис Дюбоз, вам плохо?
Она не слышала.
Вдруг зазвонил будильник, мы в испуге застыли. Через минуту, всё ещё ошарашенные, мы уже шагали домой. Мы не удрали, нас отослала Джесси: не успел отзвонить будильник, а она была уже в комнате и прямо вытолкала нас.
— Идите, идите, — сказала она. — Пора домой.
В дверях Джим было замешкался.
— Ей пора принимать лекарство, — сказала Джесси.
Дверь за нами захлопнулась, но я успела увидеть — Джесси быстро пошла к кровати.
Мы вернулись домой; было только без четверти четыре, и мы гоняли на задворках футбольный мяч, пока не пришло время встречать Аттикуса. Он принёс мне два жёлтых карандаша, а Джиму футбольный журнал, он ничего не сказал, но, по-моему, это было паи за то, что мы сидели у миссис Дюбоз. Джим рассказал Аттикусу, как было дело.
— Она вас напугала? — спросил Аттикус.
— Нет, сэр, — сказал Джим, — но она такая противная. У неё какие-то припадки, что ли. Она всё время пускает слюну.
— Она не виновата. Когда человек болен, на него не всегда приятно смотреть.
— Она очень страшная, — сказала я.
Аттикус поглядел на меня поверх очков.
— Тебе ведь не обязательно ходить с Джимом.
На другой день у миссис Дюбоз было всё то же самое, и на третий то же, и понемногу мы привыкли: всё идёт своим чередом, сперва миссис Дюбоз изводит Джима разговорами про свои камелии и про то, как наш отец обожает черномазых; язык у неё ворочается всё медленнее, она умолкает, а потом и вовсе забывает про нас. Звонит будильник, Джесси поспешно выставляет нас, и после этого мы можем делать, что хотим.
— Аттикус, — спросила я как-то вечером, — что значит чернолюб?
Лицо у Аттикуса стало серьёзное.
— Тебя кто-нибудь так называет?
— Нет, сэр, Это миссис Дюбоз так называет тебя. Она каждый день обзывает тебя чернолюбом и злится. А меня Фрэнсис обозвал на рождество, раньше я этого слова даже не слыхала.
— И поэтому ты тогда на него накинулась? — спросил Аттикус.
— Да, сэр…
— Почему же ты спрашиваешь, что это значит?
Я стала объяснять — меня взбесило не это слово, а как Фрэнсис его сказал.
— Как будто он выругался сморкачом или вроде этого.
— Видишь ли, Глазастик, — сказал Аттикус, — «чернолюб» слово бессмысленное, так же как и «сморкач». Как бы тебе объяснить… Дрянные, невежественные люди называют чернолюбами тех, кто, по их мнению, чересчур хорошо относится к неграм — лучше, чем к ним. Так называют людей вроде нас, когда стараются придумать кличку погрубее, пообиднее.
— Но ведь на самом деле ты не чернолюб?
— Конечно, я чернолюб. Я стараюсь любить всех людей… Иногда обо мне очень плохо говорят… Понимаешь, малышка, если кто-то называет тебя словом, которое ему кажется бранным, это вовсе не оскорбление. Это не обидно, а только показывает, какой этот человек жалкий. Так что ты не огорчайся, когда миссис Дюбоз бранится. У неё довольно своих несчастий.
Однажды, почти через месяц, Джим одолевал сэра Вальтера Скаута (так он его окрестил), а миссис Дюбоз придиралась и поправляла его на каждом слове, и вдруг в дверь постучали.
— Войдите! — визгливо закричала она.
Это был Аттикус. Он подошёл к кровати и осторожно пожал руку миссис Дюбоз.
— Я возвращался с работы, вижу — дети меня не встречают, — сказал он. — Я так и подумал, что они, наверно, ещё здесь.
Миссис Дюбоз ему улыбнулась. Я совсем растерялась — как же она с ним разговаривает, ведь она его терпеть не может?!
— Знаете, который час, Аттикус? — сказала она. — Ровно четырнадцать минут шестого. Будильник заведён на половину шестого. Имейте в виду.
Я вдруг сообразила: а ведь каждый день мы задерживаемся у миссис Дюбоз немного дольше, каждый день будильник звонит на пять минут позже, чем накануне, и к этому времени у неё уже всегда начинается припадок. Сегодня она шпыняла Джима почти два часа, а припадка всё не было, в какую же ловушку мы попались! Вдруг — настанет такой день, когда будильник вовсе не зазвонит, что нам тогда делать?
