Генри Бестон - Домик на краю земли
Начиная с пятого апреля небольшая группа олушей Maris bassana принялась за рыбную ловлю мористее «Полубака». Олуши давно уже стали моими любимцами. Слово «белые», применимое к цвету их оперения, допускает множество тонких оттенков: одни птицы — желтовато-белые, некоторые — с примесью цвета слоновой кости, иные выделяются розоватой белизной. И все же, на мой взгляд, олуши отличаются самой безупречной белизной, какая только может существовать в природе. Кроме того, кончики их крыльев черны сверх всякой меры. Птица очень велика: орнитологи приписывают ей длину от тридцати до сорока дюймов. Олуши способны использовать крылья как пару складных стабилизаторов. Когда океан и небо покрыты полуденной синевой, зрелище этих птиц, занятых нырянием, очаровательно в проявлении жизни и игры цветов. Ударяясь о поверхность воды, они поднимают в воздух стройные фонтаны. Птицы, ныряющие напротив «Полубака», парят на высоте сорока — пятидесяти футов над морем, высматривая рыбу на отмели бара. Завидев добычу, они пикируют на нее, словно подоблачные молнии. Соприкосновение каждого тела с водой поднимает фонтанчик. Когда рыба изобилует на баре, эти живые грузила ныряют непрерывно, поднимаясь вверх и падая снова. Вся водная поверхность бара усеивается тогда стрелками брызг. Подобно кольцешейкам, олуши находятся в пути на север, к своим гнездовьям.
В начале марта мой приятель Кеннет Янг из Орлинса доставил мне запас продовольствия на своем «форде», и, когда мы беседовали, стоя на палубе «Полубака», я обратил внимание Кеннета на уток, возбужденно копошащихся на протоках, поднимая необычный шум. «Кажется, — сказал я, — им еще рановато спариваться». «Не совсем так, — ответил мой друг, — они уже выбирают партнеров». Так или иначе, в этой фразе схвачено многое, относящееся к этикету, самому тону ухаживания, бытующему среди стайных птиц, — в духе традиций старомодного танца. Тут и всевозможные кивки головой, поклоны, выставление себя напоказ, застенчивое сближение, запланированное преследование, бесконечный разговор-посвист, кряканье, вскрикивания, скрывающие природную возбужденность под покровом вежливости.
Обширные топи, раскинувшиеся во всю ширь под апрельской голубизной, оказались скуднее жизнью, чем я предполагал; птицы запада не ласкают мой слух звуками весеннего сватовства. Болотные угки отыскали свои дикие пруды и озера; жаворонки поднимаются теперь в небо Лабрадора; серебристые чайки — и те разлетелись. Хотя свадебный сезон последних начинается в первой половине мая, парочки, жаждущие сочетаться браком, уже разгуливают на берегах штата Мэн. В эту пору сотни островков и бухточек в заливе Мэн изобилуют птицами, как это было во времена визита Шамилена[14] на архипелаг, и серебристые чайки собрались там в количестве, вдвое превышающем добрый десяток тысяч.
Песок снова обрел свободу перемещения, однако его цвет напоминает о холодах легким сероватым налетом. Солнце, забирающееся с каждым днем все выше и выше, скоро прогонит и этот призрак зимы, тем более что золотистый, теплый оттенок песка уже начал появляться Сквозь зимние осыпи и наслоения пробиваются свежие стебли пляжной травы; ее листочки свернуты в зеленые кинжальчики, напоминающие ростки ревеня на грядке, и тесно окружают конечные пики, острые, как колючки.
Новые побеги и копья выглядывают также из высохших кулачков старых растений, и все, что осталось от хрупкой прошлогодней листвы, сейчас отламывается от стеблей. Даже тинная растительность осыхающих банок принимает участие в весенних событиях. С наступлением малой воды ползучая трава-угорь Zostera marina, устилающая ложе проток, выставляет напоказ пятна свежей, яркой желтоватой зелени; подобные пятна преобладают в весенней расцветке моего мира и особенно радуют глаз, когда сияет апрельское солнце.
Млекопитающие начали подавать признаки жизни после зимней праздности — в марте я замечал следы скунсов на склонах дюн после особенно теплых ночей.
С появлением животных начали возвращаться птицы. Насекомые еще не пробудились от спячки, хотя несколько приблудных мух неизвестного вида успели проникнуть в дом. В их царстве жизнь должна развернуться с самого начала начал.
Наступает апрель, и с каждым днем солнечный диск поднимается из океана севернее того места откуда вынырнул накануне, скрываясь из глаз также севернее предыдущей точки заката. Этот диск раскаляется все сильнее, пожирая зиму в своем пламени.
2Вчерашний день я посвятил выполнению предприятия, задуманного давно, — пересек полуостров от берега океана до залива Кейп-Код. По линии вороньего перелета, то есть по прямой, расстояние между «Полубаком» и западным побережьем составляет четыре с половиной мили; если идти по дороге — семь с половиной, потому что приходится придерживаться пути, проходящего к северу от лагуны. День был чудесный: прохладный восточный ветер проносился над топями, но мне стало тепло, когда я зашел за дюны и появилось солнце.
Я добрался до станции Нозет, придерживаясь внутреннего склона дюн, находящихся за пределами видимости и звучания океана. На западных скатах дюн, состоящих из песка и травы, растительность пробивается сквозь пласты сместившегося грунта и песчаные наносы, наслоившиеся за зиму; вот вылезают остренькие росточки пляжного горошка — комочки песка все еще покоятся на неразвернувшихся листьях; дюнный золотарник словно расталкивает плечами яркие крупинки песка; на фоне свежего оливкового тона дюн компактные заросли пляжной сливы, как никогда, темнеют угольной чернотой.
Я забрел в самую гущу кустарника и обнаружил, что ее бутоны уже увенчаны крошечными крапинками зелени.
Дойдя до Нозета, я застал соседей из Береговой охраны за проветриванием постельного белья и уборкой помещений. Эндрю Везерби окликнул меня с вышки; мы громко обменялись любезностями и этим встретили начало дня. Затем я пошел по дороге, уводящей из Нозета в Истем, поглядывая в сторону нарастающего прилива.
Первая миля дороги вьется по необычной местности. Это дикая, всхолмленная и безлесная песчаная равнина, поросшая вереском. Она окаймляет земляной утес полуострова на две трети его длины и удаляется от берега океана примерно на милю. Станция Нозет, выстроенная на участке с искусственными посадками, стоит на границе моего мира и этой пустоши, опоясанной морем. Тропинки, проложенные служащими Береговой охраны, и невысокие телефонные столбы — единственные свидетельства близости человека.
Забытая и наполовину пустынная, эта пограничная зона полуострова очень красива; меня привлекают здесь таинственность ландшафта и широта горизонта. Севернее станции трава становится тощей, словно выморочной; растительность пограничной пустоши стелется толстым ковром, сотканным из травы бедности Hudsonia Tomentosa, прорезанным протоками и звездообразными белыми песчаными плешами. Зимой это растение напоминало по цвету серую половую тряпку — оно действительно осязаемо напоминает материю, — но сейчас оделось приметной зеленью редкого оттенка. Пытаясь точно определить его цвет, я бы употребил словосочетание «шалфейно-зеленый», и все же не так-то просто наклеить на это ярлык. Пожалуй, действительно шалфейно-зеленый цвет, но намного богаче, обладающий глубиной, присущей соболиному меху. Куда ни посмотри, энергичный солнечный свет доводит серый зимний песок до состояния сероватой бледности, подернутой серебром; по мере посветления общего фона местности трава бедности, наоборот, темнеет. По-моему, этот дикий ландшафт смотри гея эффектнее в сумерках, потому что его серовато-бурый покров одевается раньше, чем остатки заката успевают выцвести на разглаженном небе. И тогда здесь можно пройтись в мире мрака, слыша вдалеке рокотание океана.
К западу от этой безлесной пустоши дорога взбирается на возвышенное основание Кейп-Кода, приближаясь к обитаемой территории.
Когда Генри Торо[15] проходил через Истем в 1849 году, отражая потоки осеннего ливня с помощью зонта фирмы «Конкорд», он застал местность практически безлесной, а ее обитателей — за сбором плавника на дрова на берегу океана. В наши дни в распоряжении населения внешнего Кейп-Кода рощи, притом такие же, как и у жите чей внутренних частей полуострова. Деревом, прочно укоренившимся на здешних подвижных песках, стала смолистая Pinus rigida — сосна, хорошо знакомая населению пустынного прибрежья Лонг-Айленда и Джерси. Rigida не представляет интереса с эстетической точки зрения (один писатель — специалист по деревьям называл ее «грубой и тощей»), и все же я не смею плохо отозваться об этой сосне, весьма полезной для здешней местности: она поставляет топливо, сдерживает корнями песок и защищает от ветра вспаханные поля.
В более благоприятных условиях сосна достигает сорока — пятидесяти футов в высоту; на местных же бедных, выдуваемых ветром почвах это дерево даже в солидном возрасте вырастает лишь на двадцать пять−тридцать футов. Ствол Pinus rigida покрыт коричневой, с фиолетовым оттенком корой и редко бывает прямым; хвоя ее группируется в пучочки по три иголочки, которые удерживаются на ветвях долгие годы.
