Уходи и будь счастлива - Сэнтер Кэтрин

После того как медсестра ушла, я осталась лежать в полной тишине в своей палате, прислушиваясь к разговорам снаружи и напряженно ожидая, смогу ли я почувствовать это забытое восхитительное ощущение – желание пописать? Каким оно вообще было? Я едва помнила это. Я молилась, чтобы моя маленькая храбрая уретра не подвела меня.

А потом я заснула.

Я спала до тех пор, пока не появилась Китти с коробками китайской еды.

Она толкнула меня со словами:

– Эй, ты что, спишь?

Я прикрыла глаза рукой.

– Не надо меня будить!

– Я принесла ужин, – сказала она, словно это все оправдывало, а потом принялась распаковывать контейнеры.

Но когда я окончательно проснулась, я кое-что заметила.

– О, мой Бог! Мне нужно пописать! Я это чувствую!

Кит посмотрела на меня так, словно сочла сумасшедшей.

– Ура?

Я указала ей на доску:

– Мы должны добраться до туалета.

Чтобы не тянуть резину, скажу коротко – я сделала это. Мы сделали это – я и моя уретра. Все прошло как по маслу.

За исключением того момента, когда я посмотрела на Китти и обнаружила, что она пытается сфотографировать меня, сидящей на унитазе.

– Кит! Какого черта! Не фотографируй меня, когда я писаю!

– Это для Инстаграма, – пояснила Китти, как будто от этого мне должно было бы стать легче. – Это называется фотожурналистика!

Она что, всегда была такой сумасшедшей? Мы только что стали налаживать наши отношения!

– Прекрати это немедленно.

– Я шучу, – сказала Кит. – Но мои подписчики и вправду болеют за тебя.

– Это правило номер два, – продолжала я. – Никаких фотографий. Никогда.

– Даже селфи?

– Это моя палата и мои правила. Никаких утешений. Никаких фото. И никаких чертовых селфи.

– Хорошо.

– Хорошо. И помоги мне пересесть в кресло.

Мы благополучно добрались до кровати, и, когда я на ней устроилась, Кит разложила передо мной китайскую еду, словно это был праздничный пир. Жареные пельмени, яичные роллы и цыпленок в кунжуте. Все мои любимые еще с детства блюда.

Я отлично знала, чего она добивалась.

– Надеюсь, эту еду ты принесла не в качестве утешения?

Кит прищурилась:

– Это все то, что я сама очень люблю. Ты не можешь винить меня за то, что находишь эту еду утешительной.

– Я буду винить тебя, сколько мне захочется, – сказала я, но улыбнулась. Хотя эта улыбка далась мне с трудом, словно мышцы и на лице тоже атрофировались.

Кит подцепила палочками кусочек цыпленка.

– Ну, разве ты не рада тому, что я здесь?

Я и вправду радовалась. Гораздо больше, чем готова была признать.

– Только тогда, когда ты не фотографируешь меня сидящей на этом проклятом унитазе.

Я не могла есть много, но Кит могла. И она прикончила все яичные роллы и все пельмени, макая их в соус и облизывая пальцы. А потом, после того как все было убрано, она объявила:

– А теперь будем стричься!

Я сморщила нос:

– Я слишком устала.

– Ты только что спала!

– Да. Это был мой вечерний сон.

– Нет! – возразила Кит. – Я запланировала настоящий девичник.

И она начала доставать из сумки разнообразные предметы: коробку шоколадных конфет, маникюрный набор и лаки, пакет с попкорном, Боггл [7], пару выглядевших крайне неприлично любовных романов и какие-то провода.

– Да, похоже, ты запланировала неслабую вечеринку.

Она кивнула:

– Настоящую оргию.

– Теперь я рада, что ты меня разбудила.

Она снова кивнула, словно не заметив моего сарказма:

– Я могу подключить компьютер к телевизору. Будем смотреть «Бриолин».

Я невольно улыбнулась. Когда мы были детьми, то обожали этот фильм. Мы включали его и начинали танцевать, забираясь на мебель и распевая дуэты.

Хотя она всегда заставляла меня исполнять партию Дэнни.

Кит встала и подняла одну руку вверх, словно собралась танцевать.

Я никак не отреагировала.

– Ну же! Я разрешаю тебе сегодня быть Сэнди.

Слишком поздно.

– Я не хочу быть Сэнди.

– Нет, хочешь.

– И я не в настроении петь.

– Ты всегда в настроении петь.

– Уже нет.

Она прищурилась:

– Когда ты пела в последний раз?

– Не помню.

– Я читала статью о том, что, если у вас есть талант и вы не в состоянии найти ему применения, это может разбить вашу жизнь.

Я посмотрела на нее в упор:

– Слишком поздно.

– Это самое мрачное высказывание, которое я от тебя слышала.

– Очень хорошо.

Она давила на меня, и мне не оставалось ничего другого, как отвечать ей тем же.

– И это даже не правда.

Я почувствовала, как во мне закипает злость. Если я говорила, что моя жизнь уже разбита, значит, она, черт возьми, была разбита!

– Сойдемся на том, что каждый останется при своем мнении.

Я могла прочитать по ее лицу, что она думает, будто я просто упрямлюсь.

И чем дольше она смотрела на меня, тем больше я ожесточалась. Она что, собирается стоять передо мной на своих здоровых ногах и испытывать недовольство тем, что я не кричу от восторга?

– Похоже на то, что мы поменялись ролями, – наконец сказала она.

Я приподняла бровь, словно говоря: «Неужели?»

– Кажется, в первый раз я стараюсь улучшить положение, в то время как ты пытаешься ухудшить его, – продолжала она ровным тоном, словно мы обсуждали погоду за окном.

И вдруг я впала в бешенство.

– Я не стараюсь ухудшить положение, – возразила я сдавленным голосом, словно моя гортань стала сухой, как наждачная бумага. – Все уже и так очень плохо.

– Все всегда может стать еще хуже, – объявила Кит.

И я выкрикнула против своей воли:

– Но не для меня!

Меня всегда поражало, как быстро братья и сестры могут разозлиться друг на друга. Словно все, что их бесило друг в друге, накапливалось и складывалось в некий эмоциональный шкаф, и в такие моменты, как этот, в считаные секунды дверцы распахивались, и разгорался скандал.

– Ты должна прилагать усилия! – настаивала Кит таким тоном, словно говорила мне это уже раз сто.

– Я и так стараюсь!

– Нет, не стараешься!

С сестрами всегда так. И вообще с семьей. Я едва приоткрыла окошко в мою жизнь, и она уже ворвалась туда и стала чувствовать себя как дома – фотографировать меня и командовать мною. Мы даже еще официально не помирились, а она уже диктовала мне, как я должна жить.

Не успела я подумать об этом, как она объявила:

– Тебе необходимо петь.

И при этих словах во мне вспыхнула такая злость, что я почти физически ощутила ее. Словно пламя охватило меня.

– Я не хочу петь! – закричала я.

Я чувствовала себя так, словно вся злость, которую я отказывалась испытывать по отношению к Чипу, к матери, к сотрудникам больницы, которые заставляли меня проделывать невозможные вещи – постепенно накапливалась и превратилась во взрывоопасный газ. А Кит только зажгла спичку.

Я ударила кулаками по постели.

– Я не собираюсь петь! – Мой голос в тот момент был и слишком громким, и в то же время недостаточно громким. – Ты не можешь заставить меня петь! Неужели ты и вправду думаешь, что это так легко? Ты не можешь вот так просто заявиться сюда с разными побрякушками и веселыми фильмами и сразу все наладить! Перестань пытаться исправить ситуацию! Дай мне, черт возьми, передышку!

Кит моргнула. Потом моргнула еще несколько раз. Мне показалось, что она вот-вот заплачет или выбежит из комнаты. Но она только кивнула.

Последовало долгое молчание. И я постепенно остыла.

– Ладно, – тихо произнесла Кит спустя некоторое время. – Ладно, ты права.

Я глубоко вздохнула.

– Тебе необязательно петь, – продолжала Кит, пожав плечами и как-то по-новому глядя на меня.

Я сказала таким же тоном, как и она:

– Совершенно верно, необязательно.

– Я тебя услышала, – сказала она. – И я сдаюсь. – Потом взглянула на меня из-под ресниц: – Могу я, по крайней мере, постричь тебя?