Майкл Муркок - Бордель на Розенштрассе
«Он отдыхает», — отзываюсь я. Это вызывает у леди Кромах любопытство, и теперь уже на моем лице мелькает едва уловимая улыбка. Княгиня, несомненно, поведала ей мою замысловатую историю, в которую она лишь теперь начинает верить. Так невинным образом выдуманная ложь укрепилась еще больше. Это забавляет меня, и мое настроение значительно улучшается. Я возбуждаю любопытство леди Кромах, она начинает с интересом смотреть на меня. Я протягиваю ей портсигар, но леди Кромах не курит, а княгиня Полякова предпочитает тонкие манильские сигаретки. Княгиня торопится представить Диану знакомым, которые явно не вызовут ее ревности в отличие от меня. А около меня снова оказывается Клара, которая кажется мне или слегка пьяной или нанюхавшейся кокаина; маленькую коробочку с ним она всегда носит с собой. Она меня обхаживает так впервые, и клянусь, я не могу сказать, что она находит в этот вечер во мне столь привлекательного. Ее обычно тянет к особам ранимым, чувствительным. Может быть, я кажусь ей таким, хотя чувствую себя так уверенно? По залу плывет вальс Штрауса. «Можно подумать, что сегодня пятница или суббота, а не среда», — замечает Клара. Ведет она себя непринужденно, но я начинаю подозревать, что она подвержена раздражительности и клаустрофобии. Постепенно ее ухаживания оказывают на меня нужный эффект. Я не намерен возвращаться к Александре, к ее иссеченным хлыстом ягодицам, нет, сейчас пока нет. «Сегодня у вас такой элегантный вид, Рикки, — говорит мне Клара. — Шепните лишь словечко фрау Шметтерлинг, и я могла бы чуть позже присоединиться к вам». Я смеюсь. «А-а, так, значит, вам хочется мою…» Я запинаюсь в нерешительности. С торжествующим видом она приоткрывает мне заветный уголок своей души. Наши взгляды встречаются, когда она поднимается со своего места. «Посмотрим, — говорю я, — думаю, что это можно уладить». Кажется, все мы играем сегодня в одну и ту же игру. Клара натянуто улыбается, прикусив нижнюю губу и опустив ресницы. Она растворяется в толпе. Я теперь один. Мое первое побуждение — тихонько удалиться отсюда, и я вежливо прощаюсь с княгиней Поляковой и леди Кромах. «Надеюсь, что мы еще увидимся», — целую я им руки. Княгиня несколько холодна со мной, но мне кажется, что леди Кромах незаметно касается моих пальцев. С легким сердцем под звуки вальса я быстро поднимаюсь по лестнице и подхожу к нашей комнате. С огорчением я обнаруживаю, что мои девочки уснули. Александра похрапывает, приоткрыв рот. Тереза во сне кажется немного чем-то озабоченной, что не мешает ее губам растянуться в простодушной улыбке. Александра открывает глаза, беспокойно и укоризненно смотрит на меня, на лице ее появляется такое выражение, которое я видел лишь у гораздо более старших женщин. «Я думала, что смогу присоединиться к тебе там, внизу, — говорит она. — Ты хорошо развлекся, да?» Она говорит приглушенно-ласковым голосом. «Мне так недоставало тебя». Я наклоняюсь, чтобы поцеловать ее. Тереза шевелится, бормочет что-то невнятное, но не просыпается. «Мне кажется, что пора уходить. Ты довольна?»
«Терезой? — она хмурит брови. — О да. Мы вернемся завтра, правда? Мы сменим девицу?» Я снисходительно отвечаю: «Тебе не кажется, что нам надо немного отдохнуть, побыть вдвоем, хотя бы до пятницы или субботы?» Это ее огорчает. «Но это так возбуждает! Тебе что, уже надоело?» Я отрицательно качаю головой. «Нет, не надоело. Просто нужно быть немного терпеливее».
Она опускает ноги на пол и любуется собой в зеркале. «Что-то не так?» Я уверяю ее, что все в порядке и, конечно, не могу не пообещать ей, что завтра мы сюда вернемся, что, прежде чем мы уйдем, я предупрежу фрау Шметтерлинг. Я сделаю все, что угодно, чтобы сохранить свою мечту, и хочу избежать, насколько возможно, любой ссоры между нами. «Ты замечательный друг, просто чудесный!» Она встает совершенно голая и обвивает мою шею руками. «Я обожаю тебя. Я так тебя люблю, Рикки!» Я страстно целую ее в губы, затем отхожу от нее, стараясь показаться веселым. «Одевайся. Мы должны раствориться в ночи». Тоска и растерянность закрались в мое сердце, меня внезапно охватил гнев, словно мне нужно было физически дать отпор врагу. Напрасно я старался контролировать себя, она угадала мое состояние. Когда она была полностью готова к отъезду, то спокойно спросила меня: «Ты что, сердишься на меня?» Я, разумеется, уверил ее в обратом. «Вовсе нет. Я там, внизу, напоролся на одного старого шута, который осточертел мне со своими рассуждениями о войне. Он испортил мне весь вечер». Она тактично поинтересовалась: «Может быть, ты устал от всей этой авантюры? Возможно, действительно нам лучше отдохнуть завтра». Но теперь уже я хотел непременно продолжать начатое приключение. «Ты в этом уверен?» — настаивает она. «Разумеется». Мое дурное настроение улетучивается. Александра, казалось, тоже успокоилась. Я удивляюсь еще раз, как легко ее успокоить. Она ведь просто ребенок. Именно жизнь и жизненный опыт учат нас цепляться за подозрения, за воспоминания о пережитых страданиях. Она не знает, что такое страдать. Ей знакома только скука. У женщины моего возраста я нашел бы отклик, своего рода симпатию и сочувствие. Но у Александры этого нет. И ведь я сам способствую поддержанию у нее этого незнания, потому что люблю в ней именно ребенка. Если она должна стать женщиной, я потеряю к ней всякий интерес за несколько недель. Мы с ней как бы соблюдаем условия заговора, инициатором которого был я один, потому что я знал, что скрываю. Я не слушаю голос собственного разума, не беспокоюсь о последствиях. Она такова, какой я хочу, чтобы она была. И я не предприму ничего, чтобы изменить ее. Однако не имею над ней никакой реальной власти. Я могу лишь молить о том, чтобы эти моменты длились как можно дольше, потому что Александра в конце концов сама предпочтет разрушить мечту или, что более вероятно, заменить ее другой. Я внимательно смотрю на желтоватое бородатое лицо Пападакиса. Темные круги под глазами, болезненный меланхолический взгляд, который усиливают очки. Даже у его бороды какой-то нездоровый вид. Он, избегая встречаться со мной глазами, медленным аккуратным движением берет какую-то вещь. Я нахожу, что он неестествен. Мне доставляет удовольствие немного поиздеваться над ним. «Вам бы надо больше тренироваться», — замечаю я. Он ворчит и удаляется в тень: потребность явно двуличной натуры. Его плечи сгибаются еще больше, чем обычно. Я испытываю к нему некоторую жалость от того, что он чувствует себя вне опасности только в темноте. «Вы пытались искать снова эти доказательства? — спрашиваю я. — Я вам уже говорил, что фотографии в доме нет». Он задергивает плотную занавеску, которая закрывает дверь в мою комнату, и скрывается за ней. Я делаю маленькую передышку, чтобы наполнить ручку чернилами. Александра раздражена. Опустив уголки полных губ, она проводит рукой по своим мокрым волосам. Сегодня к вечеру ее кожа несколько утратила свою свежесть и цветущий вид. Плечи и груди выглядят словно у восковой фигуры. «Вы слишком много едите… — кричу я Пападакису. — Слишком много хлеба и варенья!» Александра пытается взбодриться, явно устав от собственного настроения. Я протягиваю ей бокал шампанского. Она послушно берет его. «Можно ли раздобыть где-нибудь немного опиума? Это все нервы. А может быть, капельку кокаина?» Я пожимаю плечами. «Ты боишься? Ты хочешь вернуться к себе?» Я еще в полусне, не совсем проснулся. Она отрицательно качает головой. «Конечно, нет. Но все эти последние новости, неизвестность того, кто что делает, где находятся мои родители и все прочее… Ничего удивительного, что я немного взволнована и расстроена. Так ты можешь достать для меня немного опиума?» Она принимается сушить волосы, пристально вглядываясь в отражение своего лица в зеркале на туалетном столике. «Попробую, — отвечаю я. — Но разумно ли?»
Она строит гримаску и смотрит на меня с таким выражением, которое я научился определять как замаскированный гнев. «А есть ли вообще что-либо разумное во всем этом?» Затем она отворачивается от меня, как будто хочет сказать: «Посмотри, что ты сделал из меня! У меня нет никакого желания выслушивать твои нравоучения». — «Не предлагаешь ли ты мне?..» Ну, конечно, она ничего мне прямо не предлагает. «Ты лишь та, что была до того, как мы встретились. Я — не больше чем инструмент для выполнения твоих желаний. Я с самого начала повторяю тебе это. Ты можешь вернуться к своим родителям, если хочешь, и мы останемся добрыми друзьями». Я прекрасно знаю, что она не сделает этого. Я предупреждаю ее попытки предпринимать какие-либо шаги. «Я люблю тебя, Александра», — говорю я. Она начинает плакать. «Ты слишком много требуешь от себя. Приляг на полчасика. Посмотрим, сможем ли мы сегодня раздобыть опиум. Когда ты отдохнешь, пойдем за покупками в магазины модной одежды». Это сразу же воодушевляет ее. У нее, если можно так сказать, нет никакого чувства будущего. Она живет лишь ради маленьких, ничтожных сиюминутных побед. Она решает немедленно одеться, отказываясь от отдыха, чтобы попасть в магазины задолго до их закрытия. Я надеваю светло-желтый жилет, темно-коричневый костюм, ботинки и перчатки из шевровой кожи, белый галстук украшаю жемчужной булавкой. Я вполне доволен своим видом. Сегодня у меня складывается впечатление, что я выгляжу моложе ее, но макияжем она снова восстанавливает равновесие. Она одета в светло-зеленое шелковое платье, манжеты которого сделаны из темно-зеленых кружев. На голове шляпа, украшенная фазаньими перьями. Ее ботинки и перчатки тоже темно-зеленые. Я беру свою трость, она — ридикюль, и вот мы отправляемся. Перед отелем выстроился ряд фиакров, нетерпеливо ожидающих клиентов. У меня портится настроение при мысли, что мы остались практически последними постояльцами отеля, из-за этого наше появление вдвоем стало еще более заметным. Я подумываю, не сменить ли нам отель, но как только мы поднимаемся в экипаж и Александра опускает вуаль, я отгоняю от себя тревожные мысли. На Фальфнерсаллее мы замечаем, что количество солдат увеличилось. На некоторых лавках опущены металлические жалюзи. То там, то здесь рабочие подтаскивают к стенам зданий мешки с песком. Я улыбаюсь. «Они слишком драматизируют события, а?» Александра корчит беспечную гримаску, думая уже только о нарядах, которые скоро купит. Мы переходим из магазина в магазин. Александра заказывает домашнюю одежду, белье, платья, зонтик от солнца, кимоно. Все это я должен осмотреть, одобрить и оплатить. «Торговля стала вялой», — слышу я. Для собственного удовольствия я веду ее к ювелиру и предлагаю ей брошку в виде бело-зеленой глицинии, которая великолепно подходит к ее платью. Она целует украшение, целует меня, и вот передо мной снова маленькая веселая школьница. Мы возвращаемся, следуя по набережным, останавливая фиакр, чтобы полюбоваться двумя лебедями, которые резвятся на волнах. Их силуэты слегка размыты в вечернем туманном свете, кажется, что они постепенно тают и окончательно исчезают в серебристых волнах. В сумерках тополя на Фальфнерсаллее кажутся нарисованными китайской тушью на сером фоне. С их вершин кричат вороны, похожие на мальчишек, томящихся от воскресной скуки, они шумят, но без особого энтузиазма. Почти пустынный проспект являет собой странное зрелище. «Неужели все покинули город? Неужели Майренбург полностью только наш?» — восклицаю я. Мы целуемся. Вернувшись, мы при свете газовой лампочки рассматриваем свертки, новые шляпы, брошку, золотую цепочку, серебряный браслет, обувь. Она все раскладывает на кровати. Она прикусывает губу, гримасничает. Неожиданно мне приходит в голову мысль, что я, возможно, готовлю ее для кого-нибудь другого, того, ради кого она пойдет на любые жертвы, которые никогда не будут предназначены для меня. И это меня не пугает, хотя она уверяет меня в обратном, потому что истинная глубокая любовь всегда должна быть окрашена подозрением и страхом, без чего она не будет так драгоценна. Я пугаюсь самого себя. Мне нестерпимо обнаруживать у себя это необъяснимое малодушие. Я не могу определить его источник. Как дурак, я продолжаю улыбаться. Я умнее, сильнее, опытнее и человечнее, чем она, но все равно я ощущаю себя наивным, глуповатым клоуном, в то время как она выставляет напоказ свою добычу. Моя чековая книжка почти исчерпана. Завтра же мне нужно заказать новую в банке. Если будет необходимо, я могу телеграфировать, чтобы мне прислали деньги. До сего момента семья снабжала меня средствами в определенных пределах, но ее помощь мне прекратится немедленно, как только им станет известно о моих теперешних похождениях. Я уже начинаю спрашивать себя, было ли благоразумно с моей стороны заказать Клару, как я это сделал прошлой ночью. Еще не поздно позвонить фрау Шметтерлинг. Но я испугался упасть в глазах Александры. Я чувствую, как во мне нарастает решимость продемонстрировать свою силу сегодня ночью.
