Оливия Уэдсли - Ты и я
После его ухода Фари приготовила тосты и намазала их маслом, которое сама принесла; передвинув папироску в уголок рта, она спросила Тото:
— Он уже просил вас назначить день, девочка? Если станет просить, не соглашайтесь.
— Вы спрашиваете, пригласил ли он меня идти с ним куда-нибудь? — отозвалась Тото. — Нет, не приглашал и не станет.
Однако на следующий же день он пригласил и был искренне удивлен, когда Тото сказала:
— Очень, очень благодарю, но не могу.
— Вы хотите сказать, что не умеете танцевать?
Тото засмеялась глазами и ресницами.
— Я всю свою жизнь, кажется, танцевала!
— Но если так…
— Очень вам благодарна, — любезно ответила Тото, — но я, право, не хочу оставлять Скуик.
Уэбб ушел, стараясь забыть ее, и не мог.
— Да что это с вами, черт возьми, происходит? — спросил его ассистент Рейн, — вернее — кто она?
— Кто она, я не знаю! — сердито вспыхнул Уэбб, — а очень хотел бы знать.
— Покажите мне ее; я уж разузнаю, — предложил настойчивый и жизнерадостный Рейн, — держу пари на пять фунтов, через полчаса я буду знать все, что ее касается. Вы слишком робки, Макс, друг мой! С теперешними девицами надо обращаться круто. Они это любят.
На другой день он гулял с Уэббом по Пратеру, когда Тото и Фари прошли мимо.
Уэбб покраснел до корней волос и приподнял шляпу; Рейн смотрел во все глаза.
— Однако! — разразился он. — Стоило так церемониться с этой маленькой особой! Но, правду сказать, малютка — настоящий персик! Кто она такая? Национальности какой? Держу пари на доллар, что американка. Какие щиколотки — совсем точеные! Да и вся она — как выточенная статуэтка! Не правда ли?
— Она англичанка по фамилии Гревилль, — был короткий ответ.
— И у Фари, должно быть, тоже есть другая фамилия. Плантагенет или Вер-де-Вер, что-нибудь в этом роде, — сыронизировал Рейн.
Он продолжал оглядываться, провожая Тото глазами.
— К ювелиру зашли! Так! Это входит в программу, слышал не раз!
Он прошел с Уэббом в консульство, вышел другой дверью, подозвал такси и дал адрес ювелира.
Он встретил Тото и Фари и тотчас подошел, ссылаясь на давнее знакомство с Фари.
— Представьте меня вашей подруге.
— Здравствуйте, — весело сказала Тото.
День был дивный, небо бирюзовое, земля — как серебряная оправа для него, воздух полон золотого сверканья.
— Обожаю Вену! — радостно твердила Тото. — Больше даже, чем Париж.
— А вы бывали в Париже? — спросил Рейн, вглядываясь в нее живыми, влюбленными молодыми глазами. — И в Лондоне?
— Разумеется, ведь я англичанка.
— Знаете что, если я уговорю одного своего друга присоединиться, не согласитесь ли вы и Фари пообедать с нами, с тем чтобы потом пойти танцевать в "Обезьяну"? Забавная новая штука, и оркестр — первый сорт! Пойдем? Скажите, что вы согласны!
— Я бы с удовольствием, — созналась Тото, — если бы моя… если бы мы могли уйти из дому. Как вы думаете, Фари, можно нам?
— Можно, пожалуй, — заявила Фари несколько мрачно.
Рейн шепнул ей:
— Устрой-ка и получи вот это. — Он показал ей английскую кредитку.
Времена были очень плохие. Движимая необъяснимым приливом нежности к Тото, Фари тратила много времени на уборку квартирки Скуик, на исполнение всяких поручений, просто на то, чтобы поболтать и посмеяться с Тото. Сегодня они заложили жемчуга Тото, "до тех пор, пока я получу телеграмму от дэдди". Кредитка даст возможность проводить больше времени в их маленькой квартирке и кое-чем побаловать Скуик. В конце концов, раз она будет там, ничего дурного с Тото не случится, да и эти англичане — парни лучше многих других. И наверное, умеют отличить порядочную, когда встречаются с ней.
Она взяла бумажку и легкомысленно мотнула головой:
— Ровно в семь часов!
Глава XIII
— Я должен что-то предпринять, — медленно сказал Карди.
— Тебе решительно нечего беспокоиться, — с мягкой решительностью возразила Верона, — раз Тото у своей старой гувернантки, она в полной безопасности. Очевидно, ей не хватило ума или вкуса, чтобы оценить преимущества пансиона мадам Ларон. Ты толкуешь о жизни в бедности, о тяжелых условиях в Вене и прочее. Милый мой, она ведь сама выбрала, и разумнее всего предоставить ей устраиваться, как знает. Мы отплывем домой через месяц, и по приезде в Европу ты можешь слетать в Вену и привезти Тото. Думаю, что через восемь — десять недель, если сейчас она действительно стеснена, она сама рада будет вернуться к комфортабельной жизни у мадам Ларон — при условии, что та захочет принять ее обратно, разумеется.
Карди встрепенулся; Верона, искоса следя за ним, видела, что в глазах его появилось то выражение, которое она называла "брюзжащим". Очевидно, он намерен ссориться из-за Тото.
— Видишь ли, голубка, — начал он, — ты права, конечно, с твоей точки зрения. Но все же, как бы не набедокурила Тото, было бы неприятно, если бы она очутилась в затруднительном положении. У Скуик денег немного; у Тото было пятьдесят фунтов, я знаю. Но прошло уже три месяца. Лучше всего, я полагаю, перевести некоторую сумму по телеграфу в посольство, сообщив ее адрес. Я немного знаком с Раутоном, он, вероятно, припомнит меня, во всяком случае, они это устроят. А насчет того, возвращаться ли Тото в школу, мы успеем обсудить этот вопрос позже, когда вернемся. О, вот опять этот проклятый даго Рагос. Я улетучиваюсь.
Он прошел мимо южноамериканца, нахмуренный, едва кивнув головой; Рагос приблизился к Вероне и склонился к ее руке; склонился темноволосой, исключительно красивой головой ниже, чем принято, и крепче, чем принято, поцеловал руку, которая лежала в его руке; затем вернул первую ее обладательнице и опустился в кресло, которое только что покинул Карди.
— Вы разрешите? — спросил он, вынимая папироску из ониксового с бриллиантовым полумесяцем портсигара и улыбаясь так, что блеснули очень белые зубы.
— Конечно, — прошептала Верона.
— Разрешите зажечь вам?
— Конечно.
Рагос улыбнулся, зажег папироску и протянул ее Вероне.
— Можно мне сделать еще кое-что?
— Например?
— Взять вас за руку?
— Конечно.
Они рассмеялись тем смехом, который часто заменяет ласку. Рагос заговорил:
— Monsieur le mari, кажется — как бы это выразиться — не в духе? Я восхищаюсь им — вашим мужем: он истый спортсмен.
В голосе южноамериканца была неподдельная теплота. То обстоятельство, что он был по уши влюблен в жену Карди, ничуть не мешало ему восхищаться самим Карди.
Он смотрел на Верону из-под длинных черных ресниц, и выражение его лица становилось напряженным.
Молодой человек, весьма состоятельный и весьма избалованный, чемпион игры в поло и большой поклонник женщин, но волею судеб он только в тридцать три года узнал первую искреннюю страсть, и объектом ее оказалась Верона.
До встречи с ней он усиленно изучал женщин, проявляя ту тонкую интуицию, которая свойственна мужчинам, посвятившим всю свою жизнь женщинам и наслаждениям. Иллюзий у него сохранилось мало, зато он прекрасно разбирался во всяком положении. Он мог заранее сказать, чего можно ждать от каждой данной интрижки, мог взвесить, стоит ли заплатить за удовольствие, которое она дает, нарушением деловых отношений, и учесть, чем она угрожает его свободе.
Верона с первого взгляда привлекла его внимание, она принадлежала к тому типу женщин, которые являются роковыми для этих южноамериканцев, может быть, потому, что так непохожи на их доморощенных магнолиеподобных красавиц.
Начать с того, что Верона в совершенстве владела собой — а некоторых мужчин это особенно покоряет. В ней это было чистейшей, продуманной позой. Она не упускала ни одного лестного для нее взгляда, замечала малейший оттенок впечатления, которое она производила, а вид имела приветливо-равнодушный, подобающий женщине, которая уверена в своем положении, в любви мужа и поклонении окружающих.
На этот раз даже Рагос ошибся, поверил в безмятежность этой статуи из слоновой кости, в ее очаровательное безразличие. Тут сыграло роль и отношение Карди: он был так явно и беспредельно предан жене.
Рагос уезжал недели на две, вернее, бежал, испугавшись силы своего увлечения, но уйти от него ему не удалось.
Случайно, в одном большом отеле, он встретился с неким Бенгревом, который представлял Англию в матче игры в поло, а Бенгрев знал историю Гревиллей.
Рагос выслушал все до конца и на следующий день вернулся в Рио. С этого момента он перестал относиться к Карди с прежним почтением, в его отношение к нему закралось сострадание, не без примеси иронии.
Совершенно изменился и его взгляд на Верону.
Он заново присмотрелся к ней, на этот раз с прозорливостью, в которой не было уже никакого самоунижения.
"Эгоистка, чувственная, капризная, но очаровательная, — сказал он себе. — Хочу, чтобы она была моей".
