Магда Сабо - Фреска
Ее самое, Кати, мать могла поучать сколько влезет, Кати никому не была нужна. Ни в жены, ни в зазнобы. Одному богу ведомо, отчего. Счастье еще, что характер у нее был покладистый, что не горевала она из-за этого. Бывало, конечно, что и всплакнет и расстроится, но оттого больше, что осталась одна, как перст; то, что мужики да парни к ней не липнут, не больно ее огорчало. У Рози все шло иначе, даже колечко было у Рози, красивое кольцо Анжуй вырезал ей из рога – вкруг пальца, будто кружево, пущено, да оно и сейчас цело, весной она видела его у Рози. Анжуй вырезал на нем целующихся голубков – истинно золотые руки были у парня! Конечно, до свадьбы дело так и не дошло, старая Йоо, мать Анжуя, терпеть не могла Розику так же, как их мать на дух не принимала Анжуя, а когда Михай вылетел с фабрики и начал перебиваться тем, что раньше мастерил на забаву – разными поделками, – тут уж мать сразу хваталась за скалку, едва только Рози пыталась вечером выскользнуть за дверь. Ну что ж, мать с вечера держала ее за подол, так Розика убегала к парню по ночам. Она, Кати, знала, что сестра ходит к милому, и тут же в момент смекнула, какая беда приключилась с Рози, когда где-то убили наследника, и оттого Анжуя забрили в солдаты. Кати и каустик прятала, и кухонный нож и даже по ночам вскакивала, если забывала навесить замок на колодец; мать стала думать, рехнулась девка, с чего бы это бегает каждый вечер колодец запирать, а Кати врала ей, будто боится, как бы кошка туда не свалилась. Анжуй и смолоду был чудной, как говорится, не все дома. И что он вбил себе в голову, какую такую несуразность? Розика, мол, ждать его будет, пока он не отвоюется, а до тех пор – ходи девка всем на посмешище с здоровенным брюхом, роди ему ребенка и прячься с глаз людских?
Хороший человек был зять, Ференц Халас, упокой господи его душу, повезло с ним Розике, хотя, по правде сказать, она и всегда была везучая, не то что Кати. Когда Этель с улицы Хомок помогла Розике извести грех, Рози поплакала, погоревала, а там утешилась, вышла замуж за Ференца Халаса; и мать их закрыла глаза покойно, зная, что обе дочки пристроены. Ее, Кати, тогда уже определили в служанки при доме священника. Никто не знает, не ведает про то, как трудно было ей привыкнуть к новым людям! Капеллан, Антал Гал, был человек добрый и тихий, а его преподобие всегда говорил до того серьезно, будто ему каждый будний день что страстная суббота. Любить он ото всей души любил только свою жену. А та, сколько жила, сроду никому слова худого не сказала. Пока Аннушка не родилась, никому и невдомек было, что она у них хворая. Сидит этак смирно, бывало, шьет себе да напевает псалмы божественные. И на рояле играть умела, а уж если гость какой в дом наведывался, до того обходительно могла занять, что даже Францишка, и та супротив нее ничего не способна была выдумать. Один был грех на ней: детей своих она не любила. А и то правда, особо любить их было не за что. Янку она не обижала, просто, почитай что не разговаривала с ней, а то и вовсе забудет про нее, оставит, бывало, на улице или на базаре, и приходилось бегать потом да разыскивать зареванную девчонку промеж корзин на базаре. Священника она тоже недолюбливала, но все молчком, только уставится, бывало, на него своими огромными глазищами. Горемычная душа, жила что сиротка, к ней, Кати, больше всех и была привязана. Не народись Аннушка, глядишь, все бы и обошлось добром. Но эта девчонка всем приносила одни несчастья. А уж реву-то было, если не могли найти ее ложку! Однажды запропала куда-то эта злосчастная ложка, как потом оказалось, Янка, когда вытряхивала скатерть, уронила на клумбу, однако ложку не могли отыскать до вечера. Так эта вредная Аннушка всю еду выплевывала, пока Анжуй не вернулся домой с виноградника и не покормил ее со своей ложки. Чудная у него была ложка: обыкновенная деревянная и не глубокая даже, а плоская; ложка покрыта была желтым лаком и по желтому разрисована вроде как бы черными мухами; Анжуй вынес ложку из плена, сказывал, будто русский какой-то ему подарил. Ну, так вот с этой чудной деревяшки Аннушка ела, потому что то была ложка Анжуя, и даже из кружки его она отпивала после Анжуя, а попробовали бы только священник или Янка сунуть ей какого питья из своей посудины – сей момент выплюнула бы. Чисто отрава росла, а не ребенок!
А куда бы, спрашивается, деться этому вражине старому, не зазови его Кати тогда в дом священника? В ту пору еще для мужика работы хватало: и участок земли был при доме, и виноградник немалый, да и по двору управиться надо; дела налезали одно на другое, прямо голова шла кругом, и в мыслях давно сидело, что пора бы подыскать работника. И тут попался ей на глаза этот Анжуй, бредет со станции, босиком, сапоги за спиной болтаются и котомка в руке. Той зимой бог прибрал старуху Йоо, и страшно было подумать, что может выйти, если служивый сейчас заявится домой, на улицу Гонвед, а по соседству с ним Розика хлопочет по двору – раздувает печку, печет хлеб для мужа. Многие солдаты вернулись тогда с войны в одно время с Анжуем, а она-то знала, что их ждет, горемычных: работы днем с огнем не сыщешь, почти все заводы' тогда стояли. Анжуй и опомниться не успел, как очутился в работниках при доме священника. Так оно было лучше для всех: и для семьи священника, и для Анжуя, и для Розики. Всего только один раз между ними и был разговор. Розика потом уж сказывала, что он первым делом справился у нее о ребеночке, а едва узнал, как оно все вышло, то даже не сказал: «Прощай, бог тебе судья», – сей же момент и шасть за калитку. Давно это было, ох, давно! Рози тогда, наверное, еще и двадцати трех не сравнялось, а Михаю, должно, года тридцать четыре было. Много с тех пор воды утекло, Уж и зятя Ференца давно нет в живых, а эти двое так ни разу и словечком не перекинулись. А на барахолке торгуют Друг против друга, у Розики, поди, сердце кровью обливается, видючи, как зимой да в стужу Михай, злыдень этот, топчется с ноги на ногу в своих старых опорках, дует в кулак, а у самого и пальцы посинели от холода. Прошлую весну до чего дошел: продал на барахолке свою цитру, а ведь смолоду как выставлялся, только ею и гордился. Вот до чего довела заносчивость, несусветное его бахвальство, что рано или поздно, а будет и у него своя лавка, не хуже, чем у Кокаша, у стекольщика, возле самого базара; а теперь присмирел, сидит себе на барахолке и торгует поделками – шкатулками да птицами. Интересно, куда только могли деваться его денежки, ведь Анжуй давно копил на лавку, все время копил с тех пор, как попал в дом к священнику, и накоплено у него было немало, денежки свои он всегда носил при себе, в кумачовом мешочке на шее; и Аннушке тоже хотелось, чтобы у Анжуя была своя лавка, эти двое всегда дули в одну дудку. И вот что вышло из всей затеи, ни тебе лавки, ни богатства, перебивается теперь на старости лет с тыквы на картошку. Но куда все-таки уплыли его денежки? У самого Анжуя не дознаешься, вечно он все делал молчком, все в особицу; и с ней, Кати, не больно-то часто разговорится, даже когда на одном дворе жили. Рози, та и носу сюда не казала, пока Анжуя при доме держали. Зимой, в лютый мороз, Рози как-то раз подослала к нему на барахолке Эржи Фитори, чтобы та передала разогретый кирпич ему под ноги, а окаянный этот тем кирпичом да о стену, грохнул так, что и кирпич весь вдребезги разлетелся. Счастье еще, что на нее, Кати, он не держал обиды из-за сестры, ладно они с ним уживались в доме священника. Рози тоже хлебнула горюшка; мало той беды, что стряслась с нею, так еще и на всю округу ее ославили: стоило кому хоть раз ступить за порог к Этель на улице Хомок, а уж соседи знали о человеке всю подноготную.
Зять Ференц прикидывался, будто и не видит худого, и не слышит людских пересудов. Упокой, господи, его душу с миром. Сегодня, на кладбище, надо будет цветочков купить да на могилку его наведаться, когда с похоронами будет покончено. И в день поминовения усопших ей приходилось потихоньку скрываться из дому, потому что священник разрешает своим домочадцам бывать на кладбище только в страстную пятницу, и попреков не оберешься, узнай он, что они с Розикой ставят на могилах свечи, как католики. Вот и в прошлом году они тоже ставили: отцу поставили, матери на могилку, зятю Ференцу и даже старой Йоо затеплили свечечку, хотя при жизни старуха того и не стоила. Розику колотило от страха, а ну как Михай заявится на кладбище да и застанет их у могилы матери, а она успокаивала Розику; мыслимое ли это дело, чтобы старый греховодник шастал бы по кладбищу; да не верит он ни в бога, ни в черта, в скверне и душа его, и плоть. Так и вышло, как она напророчила: Михай, видно, и думать забыл про кладбище, совсем стыд потерял, только одна-единственная их свечечка и горела на могиле у старухи. А мог бы и наведаться к родной матери, показать ей свое сыновнее уважение, так нет, такой уж он человек, этот Михай, сроду никому на свете добра не делал, ни единой живой душе, кроме Аннушки. Для той он готов был в лепешку разбиться!
