Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха
Реновалес стал богатым, как только может быть богатым художник. Тогда он и построил себе около Ретиро роскошный дом, названный завистниками его «пантеоном».
Он почувствовал непреодолимое желание создать жилище на свой вкус, как делают моллюски, изготавливающие из соков своего тела твердый панцирь, служащий им и жильем, и крепостью. В нем пробудилась скрытая тяга к роскоши, к показной оригинальности, хвастливой и комической, тяга, дремлющая в душе каждого художника. Сначала он видел в мечтах дворец Рубенса в Антверпене: открытые лоджии, в которых оборудованы мастерские; густолиственные сады, в любое время года усыпанные цветением; а на аллеях — газелей, жираф, красочных птиц; стайки летучих рыбок над зеркальной поверхностью бассейнов, и других экзотических животных, которые служили великому художнику натурой, потому что он всегда стремился изображать природу во всем ее великолепии.
Но увидев свой участок — несколько тысяч квадратных футов серой бесплодной земли, обнесенной жалким забором, — и вспомнив о засушливом климате Кастилии, Реновалес отказался от этой мечты. Поскольку рубенсовское великолепие оказалась для него недосягаемым, он решил прибегнуть к классицизму, поэтому в глубине небольшого сада выросло здание, подобное греческому храму, предназначенное служить ему и мастерской, и жилищем. Над треугольным фронтоном поднимались три похожие на канделябры треноги, сообщая сооружению вид монументальной гробницы. Но маэстро, дабы предостеречь от ошибки тех, кто будет любоваться зданием, останавливаясь по ту сторону решетки, велел вырезать на каменном фасаде лавровые венки, палитры в венцах из корон, а среди этих скромных символов — лаконичную надпись золотыми буквами среднего размера: РЕНОВАЛЕС. Точь-в-точь как на торговом заведении. Внутри дома было целых три мастерских. Работал художник только в одной из них, а в двух других на обтянутых старинными тканями мольбертах были выставлены уже закончены картины. Здесь гости художника могли любоваться настоящей выставкой театрального реквизита: рыцарскими доспехами и пестрыми коврами; древними хоругвями, свисающими с потолка; витринами с множеством ценных безделушек; глубокими диванами под натянутыми на копьях красочными восточными балдахинами; столетними сундуками с множеством ящиков и отделений, сияющих бледной позолотой отделки.
Эти мастерские, где никто ничему не учился, служили той же цели, что и анфилада роскошных залов для ожидания в доме врача, который берет по сто песет за консультацию, или на оббитые темной кожей и увешанные строгими картинами гостиные юрисконсульта, который рот не раскроет, не оторвав хорошего куска от состояния клиента. Тот, кто ждал в какой-то из этих двух мастерских, похожих на церковные нефы, среди вещей, покрытых патиной столетий, проходил надлежащую психологическую подготовку, чтобы согласиться на огромные цены, запрашиваемые маэстро за свою работу.
Реновалес "достиг гавани" и может спокойно отдыхать, — говорили поклонники. Но маэстро почему-то грустил: казалось, его совесть подтачивает невидимая болезнь, и он не раз взрывался бешеными вспышками гнева.
Незначительный выпад даже мелкого врага доводил его до исступления. Ученики считали, что его угнетает приближающаяся старость. Годы трудностей очень на нем сказались: борода поседела, спина немного сгорбилась, и он казался старше лет на десять.
В этом белом храме, на фронтоне которого золотом полыхало его славное имя, Реновалесу жилось невесело; он чувствовал себя куда счастливее в своих скромных жилищах в Италии и даже здесь, в Мадриде, когда они жили на верхнем этаже дома, стоящего вблизи арены для боя быков. От той Хосефины, какой была его жена в первые месяцы их супружеской жизни, осталась бледная тень. Обнаженная маха сладких римских и венецианских ночей давно превратилась в туманное воспоминание. Когда они приехали в Испанию, ее обманчиво цветущая полнота женщины-матери куда-то пропала.
Хосефина стремительно худела, словно сгорала на невидимом огне. Ее формы теряли грациозную округлость, тело высыхало и покрывалось морщинами. Из бледной, дряблой кожи выпирали кости, а между ними появились темные провалы. Бедная обнаженная маха! Муж искренне жалел жену, полагая, что на ней отразились бедность и заботы, которые им пришлось испытать по возвращению в Мадрид.
Ради нее он стремился победить и стать богатым, добиться желанного благосостояния. Ее болезнь, безусловно, носила психический характер, была вызвана частыми огорчениями: нервным расстройством, унынием. Видимо, она, бедная, очень страдала, оказавшись в том же Мадриде, где когда-то жила в относительной роскоши, а теперь вынуждена была жить в убогом углу, ежедневно бороться с нехваткой денег и браться за тяжелую работу. Она жаловалась на странные боли, на слабость в ногах; тяжело падала в кресло, часами сидела неподвижно и плакала неизвестно по какой причине. Почти совсем потеряла аппетит, неделями не брала крошки в рот. Ночью ворочалась в постели с боку на бок, мучилась бессонницей, а едва рассветало, вскакивала на ноги, резво бегала по дому, вездесущая, как домовой, опрокидывала все вверх дном, маялась, искала ссоры со служанкой, с мужем, очень возбуждалась, а потом впадала в уныние, и на глазах у нее появлялись слезы.
Эти домашние невзгоды портили настроение художнику, но он воспринимал их с терпением. К любви, испытываемой к жене, прибавилось нежное сочувствие. Какой же слабой она стала! Только глубоко запавшие глаза в темных кругах, сверкающие нездоровым огнем — вот и все, что осталось от былой красоты. Бедная!.. Это нищета довела ее до такого состояния. Муж чувствовал угрызения совести, думая о здоровье спутницы своей жизни. Ее судьба — это судьба солдата, отдавшего жизнь во славу своего генерала. Реновалес победил, но на поле боя осталась его жена: она полегла, будучи слабее его.
Кроме того, Мариано восхищался материнским самопожертвованием Хосефины. У нее не было сил, зато Милито дышала здоровьем и цветущим румянцем. Этот сильный и жадный организм безжалостно высосал из матери всю силу.
Когда художник разбогател и поселил свою семью в новом доме, он надеялся, что теперь Хосефина воспрянет. Да и врачи верили в ее скорейшее выздоровление. В тот день, когда они вдвоем впервые обошли мастерские и залы своего нового жилища, удовлетворенно осматривая мебель и драгоценные украшения — старинные и современные, Реновалес обнял исхудавшую жену за талию, наклонился и нежно пощекотал ей лоб лохматой бородой.
Все это теперь принадлежит ей — и дом, и роскошная мебель. Ей принадлежат и деньги, которые у него остались и которые он еще заработает. Она тут — госпожа, полновластная хозяйка. Может тратить сколько захочет — у нее есть муж, который обо всем позаботится. Теперь она имеет возможность жить как светская дама, приобрести несколько карет на зависть своим давним подругам, гордиться тем, что она жена знаменитого художника и до нее далеко тем, которые вышли замуж ради графского титула... Счастлива ли она?
Хосефина вяло кивала головой и отвечала, что, да, она счастлива; даже встала на цыпочки и благодарно поцеловала мужа в губы, которые говорили ей нежности сквозь заросли бороды. Но лицо ее было, как и всегда, хмурым, движения слабыми, и вся она была похожа на увядший цветок; казалось, не существует такой радости, которая могла бы оживить ее, развеять печаль.
Прошло несколько дней жизни в новом доме, впечатление новизны развеялось, и с Хосефиной стало происходить то же, что и раньше.
Не раз, заходя в столовую, Реновалес видел: она сидит и плачет, закрыв лицо руками. На его обеспокоенные расспросы Хосефина не отвечала, упорно молчала, а когда он пытался обнять ее и приласкать, как маленькую, женщина впадала в неистовство, словно ей нанесли смертельную обиду.
— Оставь меня в покое! — кричала она, глядя на мужа свирепыми глазами. — Не прикасайся ко мне... Уходи.
Иной раз он долго искал ее по всему дому, тщетно расспрашивая о ней у Милито. Но девочка, привыкшая к материнским припадкам, с эгоизмом здорового ребенка не замечала отцовой тревоги, продолжая спокойно играть бесчисленными куклами.
— Не знаю, где она, папа. Может, плачет где-то наверху, — в лучшем случае отвечала дочь.
Мариано поднимался на верхний этаж и действительно находил жену или в спальне, или в гардеробной среди разбросанной одежды, или еще в каком-нибудь уголке. Она сидела на полу, опершись подбородком на руки и уставившись в стену, будто наблюдала что-то таинственное, доступное только ее взору... В такие минуты она не плакала; сидела с выражением ужаса в сухих глазах, и напрасно муж пытался отвлечь ее разговорами. Она не шевелилась, холодная и бесчувственная к его ласкам, словно он был ей чужим, словно их разделяла пропасть равнодушия.
— Я хочу умереть, — говорила она серьезно и сосредоточенно. — Я лишняя на этом свете, хочу отдохнуть.
