Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха
Мужнина верность доводила Хосефину до отчаяния. Этот добродетельный художник постоянно думает о голых красавицах, носит в воображении картины, которые не переносит на холст только потому, что боится ее. С проницательностью больной она, казалось, читала эти желания на его челе. Легче было бы знать наверняка, что он ей изменяет: лучше видеть его влюбленным в другую женщину, ошалевшим от чувственной страсти. С такого путешествия за пределы брака муж еще мог бы вернуться — уставшим и присмиревшим, умоляющим ее о прощении, но из своих вечных странствий в прекрасное он не вернется никогда.
Догадавшись о причине, доводящей жену до болезненной грусти, Реновалес стал относиться к ней еще мягче, прилагал все усилия, чтобы вылечить ее от эстетических страданий. Избегал обсуждать при ней свои художественные вкусы; находил ужасные недостатки в красавицах, которые заказывали ему портреты; противопоставлял им и восхвалял духовную красоту Хосефины; рисовал жену, умело и незаметно добавляя красоты ее чертам.
Она улыбалась с той снисходительностью, с какой женщина всегда принимает невероятную и дерзкую ложь, когда эта ложь ей льстит.
— Это ты, — говорил жене Реновалес. — Твое лицо, твоя грация, твое благородство. Кажется, даже я нарисовал тебя не такой красивой, какой ты есть на самом деле.
Хосефина улыбалась, но неожиданно взгляд ее словно застывал, губы сжимались, а на лицо набегала мрачная тень.
Она пристально смотрела художнику в глаза, словно прочитывала там его мысли.
Все ложь. Муж ей льстит, думает, что любит ее, но верным жене остается только его тело. А все помыслы — с извечной любимой, с ее непобедимой соперницей.
Измученная этой духовной изменой мужа, яростью от своего бессилия, Хосефина неоднократно возбуждалась до последней степени, и снова, и снова в доме маэстро разражалась гроза — проливались потоки слез, раздавался гром обид и упреков.
Достигнув славы и богатства, о которых мечтал столько лет, маэстро Реновалес не нашел ожидаемого счастья в семье. Его жизнь была настоящим адом.
IV
Когда знаменитый художник вернулся домой после завтрака с венгром, было уже три часа дня.
Прежде чем пойти в мастерскую, он заглянул в столовую и увидел двух женщин в шляпках с опущенными вуалями, которые приготовились к выходу из дома. Одна из них, ростом не ниже художника, бросилась ему на шею:
— Папа, папа, мы ждали тебя почти до двух! Ну как ты позавтракал?..
И несколько раз звонко чмокнула отца, потершись румяными щечками о его седую бороду.
Реновалес добродушно улыбался, принимая эти бурные ласки. Ах, его Милито! Только она вносит веселье в их дом, роскошный и печальный, как царская гробница. Только она смягчает атмосферу враждебности, которую, казалось, распространяет вокруг себя больная. Реновалес осмотрел дочь со всех сторон и напустил на себя шутливое выражение галантного кавалера.
— Вы сегодня очень хороши, сеньорита, поверьте. Ну просто рубенсовская черноволосая красавица. Так куда же мы пойдем покрасоваться?..
С гордостью творца он окинул удовлетворенным взглядом юное тело, что так и лучилось здоровьем: девушка еще не вышла из переходного возраста, быстро росла и оставалась достаточно хрупкой. Ее глаза в темных полукружьях смотрели влажным и таинственным взглядом женщины, начинающей осознавать свою значимость в жизни. Одета Милито была элегантно и экзотично, почти по-мужски. Галстук и широкий воротничок очень гармонировали с ее живыми и резкими движениям, с английскими ботинками на широком каблуке, с энергичной небрежной походкой — когда она шла, ее ноги натягивали юбку, как разведенный циркуль. Казалось, девушка не очень стремилась выглядеть грациозной, главное для нее — скорость и громкий перестук каблучков. Маэстро залюбовался здоровой красотой своего создания. Какой замечательный ребенок!.. Она не даст угаснуть их роду. Пошла в отца, вся в него! Если бы он родился девушкой, то был бы точно таким, как его Милито.
А дочь болтала и болтала, глядя на отца и положив руки ему на плечи. Ее глаза переливались жидким золотом.
Она, видите ли, собралась на дневную прогулку с «мисс»; часика на два. Они погуляют по бульварам Кастельяна и Ретиро, где, не садясь, не останавливаясь, буквально на ходу проведут урок английского языка, почти перипатетический урок{42}. Только теперь Реновалес обернулся, чтобы поздороваться с «мисс» — тучной женщиной с красным морщинистым лицом, которая спокойно открывала в улыбке блестящие и желтые, как костяшки домино, зубы. Когда в мастерской Реновалеса собирались друзья, они часто посмеивались над нелепой внешностью «мисс» и ее причудами; над ее рыжим париком, небрежно надвинутым на голову, словно шляпа; над ее искусственной челюстью; над коротким плащом, который она сама изготовила из лоскутов старой материи. К тому же «мисс» страдала хроническим отсутствием аппетита, поэтому пила много пива и все время пребывала в крайнем возбуждении, что проявлялось в ее чрезмерной почтительности.
Ее тело, тучное и рыхлое от постоянного питья, казалось, дрожало от страха перед этой прогулкой, которая воспринималась ею как ежедневная мука, ибо вынуждала поспешать за быстроногой сеньоритой и этим лишала беднягу сил. Заметив на себе взгляд художника, «мисс» еще больше покраснела и трижды присела в глубоком реверансе.
— О, мистер Реновалес! О, сэр!..
Она, пожалуй, назвала бы его даже лордом, но маэстро, поприветствовав гувернантку вежливым кивком, тут же забыл о ней. И снова повернулся к дочери.
Милито расспрашивала отца о его завтраке с Текли. Так они пили кьянти? Вот эгоист! Ведь это ее любимое вино!.. Почему он не сказал об этом раньше! К счастью, сегодня пришел Котонер, и мама попросила его остаться, чтобы составить им компанию за завтраком. Старый друг пошел на кухню и приготовил какое-то блюдо, из тех, которым научился, когда был пейзажистом. Милито заметила, что все пейзажисты имеют склонность к кулинарии. Жизнь на свежем воздухе, постоянные путешествия, ночевки под заездами и в шалашах, нужда — все это незаметно приучает к этому.
Позавтракали они весело. Мама смеялась от острот Котонера, ибо, как всегда, он сыпал шутками; но впоследствии, когда пришел Сольдевилья, любимый ученик Реновалеса, она почувствовала себя плохо, встала из-за стола и куда-то ушла, едва не плача — с глазами, полными слез.
— Полагаю, она наверху, — сказала девушка довольно равнодушно, давно привыкнув к материной депрессии. — Пока, папа... дай я тебя поцелую. В мастерской тебя ждут Котонер и Сольдевилья... Еще разочек чмокну... А сейчас укушу...
Девушка слегка куснула маэстро в щеку и вышла в сопровождении «мисс», которая при мысли об утомительной прогулке тут же тяжело запыхтела.
Реновалес остался стоять на месте, словно боялся развеять наваждение нежности, которым окутала его дочь. Милито — это кровь. Девочка любит мать, но так... словно по обязанности, а к нему она, как и всякая дочь, чувствовала глубокое неосознанное влечение, которое впоследствии станет источником любви к любимому мужчине.
Художник подумал, что надо бы найти Хосефину и успокоить ее, но сразу и оставил свое намерение. А, ничего, пустое. Дочь спокойная — значит, это обычный нервный приступ. Да и не хочется ему пережить еще одну досадную сцену, которая испортит вечер, отобьет у него всякую охоту работать, развеет юношескую веселость, охватившую его после завтрака с Текли.
Художник направился в крайнюю мастерскую — она единственная заслуживала названия «мастерская», потому что работал художник только в ней, — и увидел Котонера. Друг сидел в монастырском кресле, чуть прогнувшемся под тяжестью тучного тела. Руки лежали на дубовых перилах, круглый живот выпирал из-под расстегнутой жилетки, голова была втянута в плечи, красное лицо орошали капли пота, глаза оставались полуприкрытыми — этот истинный представитель богемы совсем разомлел от сытой еды и тепла, идущего от огромного камина...
Котонер был старый, седоусый и лысый, но его розовое блестящее лицо лучилось детской свежестью. От него так и веяло духом добродетельного старого холостяка, который любит только хорошие продукты и для которого высшая радость — вкусно поесть, а потом вздремнуть, свернувшись калачиком.
Жить в Риме ему надоело. Заказов становилось все меньше. Папы жили дольше, чем библейские патриархи, а хромолитографичные портреты святейшего отца составляли Котонеру сокрушительную конкуренцию. К тому же он постарел, и молодые художники, которые приезжали учиться в Рим, его не знали; то были мрачные юноши. Они смотрели на старика из мира богемы как на шута и забывали о своей важности только ради удовольствия посмеяться над ним. Эхо триумфов Мариано, достигших там, на «земле предков», донеслось и до Котонера, внушив ему мысль переселиться в Мадрид. Жизнь везде одинакова. В Мадриде у него тоже нашлись друзья. И он стал жить здесь так же, как и в Риме. Беззаботно проводил время и, несмотря на свое скромное положение ремесленника от живописи, иногда вдруг чувствовал влечение к славе, словно стремился сравняться в искусстве со своим знаменитым другом.
