Винсенто Бласко Ибаньес - Обнаженная Маха
Вечера Мариано проводил с женой. Несколько раз они прогуливались в гондоле к островам Лидо, садились там на песчаный берег и смотрели на волнующееся море Адриатики, до самого горизонта укрытое пеной; казалось, это мчится охваченная паникой отара снежно-белых тонкорунных овец.
В иные вечера они гуляли по набережной площади Святого Марка, под аркадами дворцов, выстроенных в три ряда, наблюдая в ее глубине последние лучи заходящего солнца и то, как искрит в них светлое золото собора, на стенах и куполах которого, казалось, кристаллизовались все сокровища Венецианской республики.
Реновалес, поддерживая жену под руку, шел медленно, словно окружающий мир передавал ему свое торжественное величие. Здесь стояла священная тишина, не нарушаемая ни грохотом, ни шумом, оглушающим человека в столицах и больших городах. Не слышалось ни тарахтения карет, ни цокота копыт, ни криков уличных торговцев. Выстланная белым мрамором площадь напоминала огромный салон, в котором, как званые гости, прогуливались прохожие. В центре ее собирались венецианские музыканты в треугольных шляпах с пышными черными плюмажами. От вагнеровского медного грома{38}, грохочущего в ритме безумного бега валькирий{39}, ходуном ходили мраморные колонны, и, казалось, оживала четверка золотых коней{40} с раскрытыми в немом ржании пастями, вздыбленных на карнизе собора святого Марка.
В небе порхали стаи венецианских голубей с черным оперением. Сторонясь музыки, они то разлетались в разные стороны, то падали дождем на столики какого-нибудь кафе. А оттуда круто взмывали вверх, покрывали черным покрывалом флигели дворцов и, как широченный плащ с металлическим блеском, приземлялись около групп англичанок в зеленых вуалях и круглых шляпках. Дамы радовались голубям и сыпали им пшеницу.
Хосефина, радуясь как ребенок, отходила от мужа и покупала пакетик зерна. Затем высыпала его на свои затянутые в перчатки ладошки, и к ней сразу слетались пернатые питомцы Святого Марка. Хлопая крыльями, они как причудливые химеры опускались на ее разукрашенную цветами шляпку, прыгали на плечи, садились двумя рядами на вытянутые руки, отчаянно хватались лапками за неширокие бедра, стремясь обежать вокруг фигуры. А наиболее отчаянные из них с почти человеческим лукавством царапали грудь, вытягивали клювики и словно пытались сквозь вуаль поцеловать ее в полуоткрытые губы. Окутанная живым облаком, она смеялась, вздрагивая от щекотки. Муж смотрел на нее и тоже смеялся. Будучи уверенным, что поймет лишь она, он кричал по-испански:
— Какая же ты красивая!.. Так и нарисовал бы тебя... И поцеловал бы, если бы не люди!..
В Венеции прошел самый счастливый период их жизни. Хосефина была спокойна, ведь здесь муж использовал в качестве натуры только уголки города. Когда он выходил из дома, она не чувствовала никакой тревоги, и ни одно гнетущее подозрение не закрадывалось в ее умиротворенную душу. Вот это настоящая живопись, не то что в Риме, где человек закрывается в четырех стенах с бесстыдными девицами, которые извиваются перед ним голышом. Она любила его теперь с новой страстью, горячо и нежно. Именно тогда у них родилась дочь, единственный плод этого брака.
Величественная донья Эмилия, узнав, что скоро станет бабушкой, не могла спокойно усидеть в Мадриде. Бедная Хосефина — одна в чужой стране. Некому присмотреть за ней кроме мужа, человека, что ни говори, доброго и, как говорят, талантливого, но все же такого простого!.. За счет зятя она приехала в Венецию и прожила там несколько месяцев, ежедневно проклиная этот город, в котором ей ни разу не довелось побывать раньше, в пору дипломатических вояжей с мужем. Эта дама чрезвычайно важничала и считала достойными внимания только столицы государств. Ей очень нравился Рим — ведь кроме королевского там был еще и папский двор. А Венеция... Ха! Жалкий хутор, который нравится только писакам, клепающим романы, и иллюстраторам вееров. Это провинциальный закуток, где присутствует только несколько консулов и — ни единого посла! К тому же в гондоле на донью Эмилию нападала морская болезнь, и она постоянно жаловалась на ревматизм, греша на влажный лагунный климат.
Реновалес, переживающий за жизнь Хосефины, опасающийся, что со своим слабым здоровьем она может не выдержать родов, проявил бурную радость, когда ему дали на руки девочку. Потом посмотрел на мать, откинувшую голову на подушки, словно она была неживая. В тот момент Реновалес был бледным не менее роженицы. Ласковым и сочувственным взглядом он окинул ее побелевшее, искаженное недавними муками личико, к которому постепенно возвращались краски прежнего вида. Теперь Хосефина может отдохнуть! Бедная! Как она настрадалась! Художник на цыпочках покинул спальню, чтобы не потревожить глубокого сна, в который погрузилась больная после двух дней жестоких страданий, и невольно залюбовался крошечным созданием — завернутое в тонкие пеленки, оно лежало на пышных руках бабушки. Дорогая картинка! Он нежно смотрел на синеватое личико, на крупную головку с редкими волосиками, ища чего-то своего в этом маленьком кусочке человеческой плоти, еще таком рыхлом и бесформенном. Мариано не разбирался в младенцах, ибо сейчас впервые в своей жизни видел новорожденного.
— На кого она похожа, мама?
Донья Эмилия искренне удивилась. Он что, слепой? Как это — на кого похожа? Конечно же, на него! Ребенок очень крупный, такие нечасто появляются на свет. Просто невероятно, что ее бедная дочь осталась жива, родив это создание. За здоровье малышки можно не волноваться; ишь какая румяная — настоящая деревенская девочка.
— Этот ребенок пошел в род Реновалесов; он твой, Мариано, и больше ничей. Мы — люди другой породы.
Реновалес не стал вникать в слова тещи, он только присмотрелся и увидел, что дочь действительно похожа на него; художник любовался румяным тельцем и радовался здоровью, о котором бабушка говорила с осуждением и разочарованием.
Напрасно Реновалес и донья Эмилия убеждали Хосефину, чтобы она не давала ребенку грудь. Женщина, хоть была совсем слабой и не вставала с постели, от их слов заплакала и закричала, как во время нервных приступов, невероятно пугавших Реновалеса.
— Не хочу, — заявила она с присущим ей упрямством. — Не хочу, чтобы моя дочь росла на чужом молоке. Я сама выкормлю свое дитя... Я ее мать.
И пришлось им обоим уступить, позволить, чтобы ребенок, как вампир, присосался к налитой материнским молоком груди, той самой, что так нравилась художнику, когда она была по-девичьи маленькой и упругой.
Как только Хосефина стала поправляться, ее мать, считая свою миссию завершенной, вернулась в Мадрид. Она скучала в этом тихом городе с водяными улицам; не слыша ночью никакого шума, представляла себе, будто умерла и лежит в могиле. Ее пугала эта кладбищенская тишина, изредка нарушаемая только криками гондольеров. Здесь у нее не было подруг, она не могла «с блеском» появиться в изысканном обществе, никто в этом болоте ее не знал. Ежечасно она вспоминала высший свет Мадрида, где считала себя лицом незаменимым. Ее глубоко поразило, с какой скромностью окрестили внучку, и мало утешило даже то, что девочке дали имя бабушки. Скромный кортеж поместился в две гондолы: в одну сели крестные, которыми были сама донья Эмилия и старый венецианский художник, приятель Мариано; во вторую — Реновалес и два художника: один — француз, второй — испанец. Не было на крестинах патриарха Венеции и даже ни одного епископа. (А в Испании у нее столько знакомых епископов!) Был лишь простой священник, с досадной поспешностью, объясняемой поздним вечерним часом, окрестивший в маленькой церквушке внучку знаменитого дипломата. Донья Эмилия поехала, повторив на прощание, что Хосефина убивает себя, что это безумие — с ее слабым здоровьем кормить девочку грудью; мать даже обиделась, что дочь не захотела последовать ее примеру, ведь сама она отдавала всех своих детей кормилицам.
Хосефина очень плакала, расставаясь с матерью зато Реновалес почти не скрывал радости, что донья Эмилия наконец уезжает. Счастливого пути! Он уже еле выносил эту напыщенную сеньору, которая считала унижением для себя смотреть, как работает зять ради благосостояния ее дочери. Он достиг согласия с тещей только в одном: ласково пожурил Хосефину за ее упрямое желание кормить ребенка собственной грудью. Бедная обнаженная маха! Изящество ее тела, похожего на нераспустившийся бутон, бесследно исчезло под пышными формами материнства. Отекшие во время беременности ноги утратили былую форму; грудь выросла, налилась и уже не была похожа на магнолии с поджатыми лепестками.
Хосефина казалась теперь крепче, упитаннее, но полнота ее была нездоровой, все тело будто расплылось. Видя, что жена теряет привлекательность, муж стал любить ее еще нежнее. Бедная! Какая она хорошая! Жертвует собой ради дочери!..
