Василе Войкулеску - Монастырские утехи
Ничто не шелохнулось в лунной гололедице, она отлакировала всё пространство. Но сердце
моё тревожно билось...
И вдруг где-то надо мной раздался горький плач, какой-то жалобный вой, перешедший тут же в
грозное рычание, продолжительное, с переливами и бульканьем... Если бы я быстро не
схватился за сук и не застыл, то непременно упал бы. Я поднял глаза. Человек, обняв обеими
руками ветку, высунул лицо из листвы и наклонил его над чем-то, что держал в руках и из чего
извлекал эти страшные стоны. Несколько минут он молчал, и в это время тишина словно
пронзила мои уши. Потом снова началось это странное улюлюканье, точно зов беды, точно
крик пустоты, точно вопрос... Затем трагический речитатив прекратился, будто чего-то ожидая.
Стонущий рог, который ответил ему издалека, заставлял содрогнуться.
Человек протрубил снова, и с другого конца света донесся другой, ещё более устрашающий
вопль. Он быстро разрастался, этот, я бы сказал, не диалог, а полилог, это дикое бормотание
Волкаря и тех невидимых, чьи горестные голоса неслышно приближались, повинуясь зову
колдуна.
И вдруг всеми своими раскованными инстинктами я ощутил чьё-то присутствие. Я поглядел
вниз: какой-то зверь у ствола падуба, подняв голову, смотрел на нас... И тут же другой — волк!
— тихо прокрался и стал рядом. Человек продолжал долгим ноющим звуком призывать зарю; в
ответ неслось нечто ещё более заунывное, какие-то жалобы, точно стоны вьюги, хриплые
речитативы, крики, застревающие в голодном горле, подобные воплям разлитого по всему
свету отчаяния.
Вскоре падуб был осажден целой стаей — пять волков лежали и сидели вокруг него, точно
собрались на совет. Вытянув шеи, они, сверкая глазами, слегка повизгивали сквозь зубы на
разные голоса и в разных тонах, перемежая бемоли и диезы и таким образом поддерживая
разговор с человеком, который теперь модулировал свой речитатив в коротких синкопических
ритмах, словно подавая сигналы бедствия — от глубин низкого тона до бархатистости флейты
и бросающей в дрожь пронзительности, предупреждавшей о преступлении; на земле дикие
вокализы переплетались с раздумчивым молчанием.
Что говорил человек? Рассказывал ли о чем-то? Или бранил их? Или обещал? Раздавал им
добычу? Волки, вытянув шеи, менялись местами, ползли на брюхе, вскакивали на ноги и вдруг
начинали причитать, лязгать зубами, словно плясали под мелодию хозяина. Сколько длилось
это напоминающее цирк представление — трудно сказать. Я был не просто сбит с толку и
ошеломлён... Я был загипнотизирован. Я застыл, вцепившись в сук дерева и бросив ружьё на
колени... Я не чувствовал холода, но, видно, из-за неподвижности меня пробрало до мозга
костей, и от этого я вдруг пришёл в себя и пошевелился. Тут ружьё стало падать, я хотел
схватить его, но свалился с кукурузных стеблей и, перевернувшись несколько раз, оказался у
подножия дерева, рядом с волками, которые тут же сердито поднялись на ноги.
Но не успел ни один из них на меня кинуться, как Волкарь с устрашающим воем спрыгнул
прямо в центр их круга, подняв наподобие скипетра палку.
Снизу, с земли, он показался мне гигантом — меховой тулуп раскинулся фалдами, конус шапки
загородил луну, которая выглядывала по краям, окружая его голову нимбом. Широко
раскрытые глаза его метали молнии, огнём светились и распростертые руки, в особенности
пальцы: то была фосфоресцирующая материя, какою горят светляки. И снова этот сильный
запах, дух, которого никто не мог вынести, эта едкая, сшибающая с ног вонь.
Волки застыли. Человек опять приложил что-то ко рту, теперь я хорошо видел — это был
горшок, и стал торопливо извлекать из него звуки всё более короткие и настойчивые,
задыхающиеся, булькающие где-то глубоко в глотке; и тут волки, поджав хвосты, стали
отступать, раздвигая сомкнувшуюся вокруг нас цепь.
— Быстрее влезай на падуб,— приказал мне тихо Волкарь, наполовину оторвав лицо от
горшка, в котором кипело эхо воплей.
Я попытался подняться, но не смог. Страшно болела лодыжка.
— Не могу,— простонал я,— очевидно, разорвал связки.
Волкарь, отступая назад, приблизился ко мне и сел на корточки.
— Лезь на закорки, быстрее.
И он согнулся как мог, превратись в небольшую горку, так что я, подтянувшись, обвил его шею
руками. Тогда я был ещё тоненький и лёгкий.
Человек встал, распрямился, чтобы я смог получше разместиться на его широкой спине, и
пошел, держа меня за плечами; он по-прежнему издавал волшебные звуки, продолжая свой
разговор с волками, которые сломали круг и снова собрались стаей во главе с самым большим
хищником.
Я согнул колени, чтобы ноги не волочились по земле и не цеплялись за камни и корни. Так я
сидел у него за спиной, глубоко вдыхая колдовской запах, которым он побеждал диких зверей.
Теперь я чувствовал всю магическую силу этого запаха. Его руки, и в особенности пальцы,
продолжали светиться фосфорическим светом, я видел этот свет впереди, когда он протягивал
палку к хищникам и играл ею, а они, шаг за шагом, отступали перед ним.
После некоторых колебаний стая сдалась... В подобных случаях не должна проливаться кровь.
Одна-единственная капля человеческой или звериной крови — и чары рассеются. Ничто не
могло бы остановить катастрофы. Но Волкарь избежал её...
Вопли, всё более отдалённые, приглушённые мглистой вуалью луны и молчания, потерялись,
таинственно скрылись за горизонтом. Что было потом — не знаю... От волнения, от боли я,
очевидно, потерял сознание или, быть может, просто заснул. Знаю только, что проснулся я в
спальне на своей кровати. Совсем уже рассвело, и пристав, по обыкновению, принес мне в
постель кофе...
Как пробрался Волкарь в мою комнату, держа меня на закорках, осталось тайной. Если б не
боль в щиколотке, я был бы уверен, что видел сон...
Доктор установил, что это был просто вывих, наложил повязку, и я мог ходить, всунув ногу в
ботик и опираясь на палку. Лежать в постели было невозможно — ещё утром пришла
телеграмма, извещавшая, что я должен явиться в Бухарест и получить новое назначение. Я
собрал вещи и тут же уехал.
— А Волкарь?
— Больше ничего не знаю. Я бросил всё, не оглядываясь и не задумываясь. Переехав в Бухарест, я
начал делать карьеру и сам принуждён был стать колдуном, только у другого сорта зверей — у
людей, с которыми, как вы знаете, я много бился. Но ваш спор о волшебной охоте всколыхнул
во мне прежние чувства, и я отчасти постиг тайну случившихся со мной событий.
— Как вы думаете, что за огонь исходил от глаз и рук человека? — спросил кто-то.
— Теперь уж не знаю. Но когда я лежал там в окружении волков, все инстинкты во мне пробудились
и напряглись, и, помнится, я невольно подумал: это пламя — собранная воедино
отчаянная воля человека, магические флюиды, исходящие от существа этого человека, который
сделал невероятное усилие, чтобы отогнать опасность... Без этого я пропал бы. Потом я уже не
думал об этом, просто забыл... Но теперь я снова начинаю понимать. Это напоминает магию
древних охотников. Мой Волкарь перерос себя, он вышел за пределы своего существа,
преодолел узкие границы своей разновидности зверя, чтобы победить волка, понять его и ему
уподобиться. Только познав зверя таким образом — магически,— он мог подчинить его себе и
поработить. То был гигантский подвиг духа, нам уже недоступный. Первобытный колдун
становится, таким образом, архетипом волка, великим потусторонним его духом, перед
которым обычная стая в испуге отступает, как люди при появлении ангела... Доисторический
человек не гонялся за хищниками, но побеждал опасности, расстреливал стрелами враждебные
тайны, расставлял силки проблемам существования...
— Вы преувеличиваете, председатель,— прервали его.— Я думаю, что ваш человек светился
обыкновенным фосфором от гнилушек, какие бывают у некоторых деревьев; он натер ими руки
и лицо, чтобы внушить страх зверью. Я где-то о таком читал.
— Может быть,— согласился рассказчик,— но от этого свет не стал менее волшебным.
И он потер лодыжку, вспоминая о давней боли.
ДОКАЗАТЕЛЬСТВО
Сражения за то, чтобы стяжать поместья как можно больше числом и землею, тоже имели
своих героев. Одним из них в нашем уезде был грек, я путаю всегда его фамилию, что-то с
...опулос на конце.
Он поселился здесь совсем ещё молодым человеком. Трудолюбивый и не знающий устали,
