Василе Войкулеску - Монастырские утехи
и противостоял ненасытным банкам. Но не было никакой возможности покрыть долги, и именьице
должно было пойти с молотка. Это был единственный выход. Тут уж ...опулос вырвался на простор,
он прямо грыз удила и в этих бегах оставил далеко позади всех участников, купив поместье с
барышней Анджеликой в придачу.
Ибо что было делать девушке? Куда идти? Она осталась в усадьбе, но у неё не было никакой
поддержки, кроме ...опулоса, которого она знала с детства и благородную душу и твёрдую руку
которого почувствовала в достаточной мере.
А как было поступить ...опулосу? Выбросить её на улицу? Сделать любовницей? Он был честный
человек, и он на ней женился.
До тех пор люди не только одобряли его холостяцкую жизнь с бесчисленными любовницами, но
и восхищались и прославляли его за это. Но тут, как только он женился, все недовольно надули
губы и даже стали над ним издеваться. Люди отказались верить в те достоинства, которыми
сами же до тех пор его наделяли. Они уже не видели, что он всё так же прям, высок и статен,
по-прежнему крепок и полон мужества, как и до женитьбы; они почитали его хуже кастрата, что
ходит по городским ярмаркам с подносом, полным пряников.
И пошли сплетни.
— Слышал, старикашка-то как расхорохорился!
— Человеку за семьдесят, и не стыдно над девочкой-то издеваться!
— Что ты хочешь, покуролесил в своё время, и хватит! А теперь вырастут у него рога.
— Он ведь в отцы ей годится, отказал бы ей именьице в приданое да выдал бы её замуж за
подходящего молодого человека.
И другие оскорбления, какие говорят по этому случаю.
Но аппетит приходит во время еды, а любовь жены — в постели. Грек, как все восточные
люди, был неотразим. И скоро признательность Анджелики перешла в любовь.
...опулос знал своё дело. Не прошло и года, как жена родила ему девочку.
В городе и в деревнях его поместья — большая тревога, возмущение, сплетни, пена у рта.
Особенно негодуют женщины.
— Ну не говорила ли я тебе?! Она прижила ребёнка с управляющим. У ребёнка глаза точь-
в-точь, как у того, голубые. (Голубые глаза были у Анджелики, но клеветники не хотели этого
видеть.)
Всё это жужжали в уши и ...опулосу, и он огорчался, расстраивалась и его жена. Но в конце
концов всё обошлось. Только управляющего взяли да выгнали — так, ни с того ни с сего.
Грек, чтобы развлечь жену и чтобы лучше было дочурке, переехал в город. С одобрения жены он
открыл двери дома и стал устраивать каждую неделю пышные приёмы. Цвет города во главе с
важными чиновниками заполнял его салоны. Грек воображал, что, выставляя свою жизнь
напоказ всему городу, обезопасил себя от любых подозрений, до некоторой степени
простительных, пока он оставался в глуши, в деревне.
И он опять взялся за свое: не прошло и полутора лет — маленькую Фульгулицу не успели
отлучить от груди,— как жена родила ему ещё девочку. Имя ей дали чисто греческое —
Ламбра, Ламбрица. Ярость горожан теперь просто клокотала.
— Подумайте, привёз её как раз куда надо, — говорили о госпоже Анджелике, — в город, где
стадами ходят мужчины.
— Он что, ослеп?! Не видит, как мужчины точно мухи липнут к его жене? В особенности
старший инженер.
— Какой старший инженер? Она прижила её с прокурором: у девочки чёрные глаза, ну
точь-в-точь он! (Чёрные глаза были и у ...опулоса.)
И теперь уже не жужжанье, а страшное гудение у самых ушей, набатный колокол — всё что
хотите.
...опулос и его жена страдали, скрежетали зубами, но молчали — они были воспитанные люди.
И снова всё прошло как град, не причинив особых убытков... На этом выиграл только
прокурор, которого перевели повышением в Бухарест: на самом деле, греку, великому
специалисту по выборам, депутату коллегии, стоило только замолвить слово там, наверху, и
чиновник взлетел выше.
В это время стараниями префекта в город был введен кавалерийский полк, чтобы оживить
жизнь и экономику. Улицы пестрели красными мундирами и золотыми эполетами. Сабли
звенели о мостовую, задиристые шпоры цеплялись за платья и сердца вышедших на прогулку.
В городском саду — приводящие в трепет вспышки фанфар...
Балы, адюльтеры, разводы, женитьбы, попытки самоубийств, бегства из дому...
В этом вихре супруга ...опулоса родила ещё одну девочку, третью по счёту. Грек снова не
разрешил дать ей вульгарное имя — какая-нибудь Иоана или там Мария, но окрестил её
Дианой. Диана — как богиня его предков.
И на сей раз раздался оглушительный вой оскорбленной морали общества.
— Послушай, дорогая... И этот слепец не видит!
— Что ему видеть, ма шер... Он искупает свои грехи!
— Так не пойдет! Следовало бы больше не переступать его порога.
— Как же, оторвешь этих голодающих от грековой еды и питья!
— А последнюю она от кого прижила?
— Ты что же, не знаешь?! От лейтенанта, который каждое утро проходил мимо их ворот.
У ребёнка его карие глаза.
На самом деле никто не знал, какие глаза у офицера, а у девочки цвет их ещё не
определился.
Лейтенант ежедневно направлялся в казарму, путь его проходил мимо их дома. За ним
постоянно следовал ординарец.
Город и деревни шумели, а души ...опулоса и госпожи Анджелики были повержены в смятение.
Они закрыли двери дома; больше там никого не принимали.
Госпожа Анджелика уже никуда не выходила. Она похоронила себя дома, посвятив детям. Грек
в ярости перевернул вверх дном столицу и добился того, что кавалерийский полк перевели к
чёртовой бабушке. Это дало новую пищу сплетням.
— Он поступает точно так, как еврей с диваном... — говорили одни.
— Если б она не была виновата, какое ему было бы дело, он держал бы высоко голову,—
уверяли другие.
И долгое время пересуды висели в воздухе, точно удушливая пыль, поднятая на дороге
колесами несущейся телеги. Потом, постепенно просеявшись, пыль опустилась на
семейство ...опулосов.
И вот бедняга подумал: чтобы избавить жену от гонений, надо спрятать её от мира. Он отвёз её
летом вначале на море, потом, в сезон, отправил её на воды, куда и сам наведывался. Осенью
он поселил её в горах, в Синае, и, разумеется, всегда и везде её сопровождали три дочки и няня.
Покончив с полевыми работами, он выхлопотал паспорт, и все они поехали в Брашов, откуда
вернулись только к рождеству.
Более чем на пять месяцев вырвались они из когтей зверя...
Прошло немного времени после возвращения, и госпожа Анджелика поняла, что снова
беременна. И на седьмой год замужества родила ...опулосу четвертую девочку; окрестили её
тоже греческим именем — Афродита.
Поднялся адский вой: пена, слюна, ярость, пересуды. Тем более что теперь дом был заперт
наглухо, никого уже не принимали.
— А эту с каким чёртом она, прости господи, прижила?
— Эх! Мало ли вертопрахов и хлыщей бродит по белу свету. И ведь именно ими кишат воды.
Люди достойные сидят дома и делают себе ванны из орехового листа и серы.
— Ты прав... Конечно, с каким-нибудь фатом...
— Каким, дорогуша, фатом!
— Повитуха говорит, что девочка курносая, с золотистыми волосами и кричит басом.
— Ух ты, всё ясно: это он! Так вот почему его не видать было этой осенью, все говорили ещё, что
он в отпуске.
— Кто, дорогуша?
— Как это кто? Ты не знаешь? Да молодой поп из собора... Как его... Этот курносый, белокурый и
басовитый...
— Поп Андроне? Который, как запоёт, кажется, бык мычит, даже стены дрожат?
— Да, он самый... Только его грек и принимает по первым числам[11], зовёт на крестины. Он их
исповедовал и причащал... Она от него без ума.
— Поп, поп, а такой верзила, что ему и трёх женщин зараз не хватит! А попадья-то выдра, он на
неё и не смотрит...
...опулос почувствовал, что оплёван с ног до головы. Отчаявшись, он оставил попа в покое и
договорился с женой не иметь больше детей. Тем более что все рождались девочки, а у
докторов уже были безопасные средства предохранения.
Они терпеливо выдержали лавину непристойностей и проклятий.
Но сплетники не унимались. Косые взгляды всего города провожали их, когда он с женой и
детьми проезжал на пролетке. Их только что не били камнями. Окружавшая грека злоба
отравляла ему жизнь... Он потерял душевный покой. Он чувствовал, что его разрядили, как
разряжают лейденскую банку, когда дотронутся до неё пальцем. А здесь это были не пальцы, а
грязные руки, нечистые рты. Всё пошло у него вверх дном; засуха сожгла посевы, град побил
