Василе Войкулеску - Монастырские утехи
на дыбы и устремился к нему. Священник позднее рассказывал, будто он видел у него на глазах
слезы. Прыжок — и русский оказался в седле. С быстротой молнии ринулся он на коляску и
вырвал мешок с деньгами из рук окаменевшего грека. И, залихватски выругавшись, прежде чем
кто-либо пришёл в себя, скрылся на востоке, поглощённый солнцем, в которое вошёл, как в
гигантское поле света. За ним оторопело бежала кобыла, которую привёл конокрад; она ржала
вслед исчезнувшему скакуну.
СРЕДИ ВОЛКОВ
Говорили о крупной дичи и большой охоте. Теперь у нас вспоминают о них всё реже и реже,
хотя в горах ещё полно гигантских медведей, гордых оленей, загадочных чёрных козлов, диких
кабанов, а то и рысей и куниц. Из древней охотничьей фауны нашей страны исчезли только
зубры.
— И жаль, что мы не развели их заново, как это сделали другие государства,— добавил хозяин.
— Я давно об этом твержу,— поддержал его кто-то.— Мы представляем тот уголок земли, где
страстные любители могли бы сравнительно легко испытать волнения и приключения
серьёзной охоты, и не было бы им никакой нужды добираться до Африки и Индии.
Все беспорядочно твердили об упадке этого жизненно важного, исконного занятия — охоты,—
с которым человек пришёл из глуби тысячелетий, когда он был принужден в одиночку вести
неравную борьбу с пещерным медведем и даже львом. А главное — с лосем, буйным
доисторическим оленем, более опасным, нежели все звери, вместе взятые.
Кто-то спросил про лося... Хозяин немедля принёс альбомы с репродукциями рисунков,
найденных в пещерах и изображающих великолепные сцены первобытной охоты, и книги о
роли и значении охоты в древние времена. Мы все склонились над книгами и, разглядывая их,
начали понимать, что в битве с хищниками, гораздо более сильными, чем мы, в необходимости
победить их был залог нашего превращения в людей.
Хозяин разъяснил нам, что для еды человек отыскивал себе дичину послабее и плоды. Но
сопротивление льву, нападавшему на пещеру, или медведю, с которым он сталкивался в
поисках пристанища, или мамонту, его топтавшему, заставило человека превратить охоту в
высшее искусство, в науку и магию и одновременно в технику и культуру. Это было
жертвоприношение и выход энергии, и тут же у алтарей разыгрывались магические ритуалы с
танцами, как показано в сценах, нарисованных на стенах древних пещер, или как это бывает у
дикарей и сейчас.
— Отголоски тех времен,— продолжал он,— всё ещё встречаются местами в нашей стране — в
магических действах или поверьях охотников: заговорённая пуля, колдовские мази, дни
счастливые и несчастливые и разные охотничьи обряды. Настоящий охотник не курит табака и
воздерживается от водки, по крайней мере когда ходит на охоту.
— Но кому теперь ещё придёт в голову,— вздохнул он,— собирать пыль этой разбитой
культуры, в которой некогда воплощалась сущность человеческих идеалов...
И наше возбуждённое воображение обратилось вспять, к тропинкам, протоптанным
людьми палеолита, к пещерам, усыпанным костями медведей и львов, по которым
заупокойную службу — заговоры и ворожбу — свершали колдуны клана.
Немного помолчали, а потом один судейский чиновник, опустив книгу, которую держал в
руках, попросил разрешения рассказать о случившейся с ним истории, смысл которой, равно
как и причинные связи, он понял только сейчас.
— Я был,— начал он,— судьёй одного из округов в гористом крае, покрытом у подножий
девственными лесами. Свирепые воды некогда раскололи землю, и гигантские скалы,
пересечённые под углом слоями сизой глины, перерезанные полосками белого песчаника,
оставляли впечатление архаизма и волнующей первобытности. Нигде более не видел я неба,
разорванного столь глубокими и таинственными закатами, по которому над застывшими
искони берегами стекала жёлтая меланхолическая кровь веков, давно уже позабытых во всем
остальном мире. Я бы ничуть не удивился, если б чёрные дыры, открывавшиеся на крутых
берегах реки, были входами в пещеры, где сохранились следы прошлого, вроде тех, что мы
видели только что в альбомах, которые перелистывали. Край был всё ещё богат дичиной, в
особенности волками и лисами, даже куницами и рысями, но охота меня не интересовала. В те
времена я думал только о своей карьере — как выдвинуться да побыстрее унести оттуда ноги.
И всё же я вознамерился собрать сведения о следах народного права и остатках обычаев этой
земли — для исследования, которое начал со скуки.
Я был удивлен не глубокими поклонами и страхом, с которыми встречали меня люди. С такого
рода вещами сталкивались все служившие там чиновники, и это было понятно. Меня поражало
другое: нечто вроде благоговения, какого-то особого почтения, с которым ко мне относились и
которым мои коллеги — врач этих мест и субпрефект — не пользовались. Однако вскоре мне
всё стало ясно. Я был чародеем. Судью ставили выше других, наделяя его сверхъестественной
силой. Я не бил, как жандарм или волостной староста. И не вырывал больных детей из рук
матери, как врач, чтобы отправить их в больницу. У меня как у судьи была такая сила, что
одной строкою букв я мог заколдовывать или расколдовывать всё, что подготавливали другие:
штрафы, нарушения, процессы. И своею подписью я мог обелить виноватого, отмести все
грехи, за которые его привели ко мне. Чего не мог сделать поп, с которым, впрочем, у села
были распри и тяжбы.
Однажды я оправдал крестьянина, обвинённого в том, будто он занимался охотой без
разрешения в запрещённый сезон и к тому же недозволенной охотой на козочек. Жандарм
изловил его как раз в тот момент, когда он сдирал с козы шкуру.
Человек говорил, будто он не убивал её и не поймал в ловушку, но отнял козочку у терзавших
её волков. И в самом деле: отверстия от пули на шкуре не нашли, только следы когтей, глубоко
вонзившихся в глотку жертвы, а также зубов зверя.
Но село, казалось, было очень недовольно моим судом. Некоторые даже рискнули мне это
выразить. Человек обманул меня. Он охотился и должен быть наказан. Отсутствие пулевых
ранений не было доказательством.
— Как так? — спросил я.— Вы ведь видели, что вся шея козы разодрана волчьими когтями.
— Да, но волки работали по его наущению. Он их натравил.
— Как натравил? — удивился я.— Что, у вас волки стали охотничьими собаками?
— Так оно и есть, как вы говорите,— подтвердили они.— Дикие звери у него на службе, нанятые,
рыщут и по его приказу убивают дичь. Да ещё к ногам принесут. Иначе как мог он отнять у
своры добычу, если не добром? Ведь они б и его могли разорвать в клочья.
И правда, я на процессе не подумал спросить обвиняемого, каким образом заставил он волков
отдать ему добычу.
По этому поводу я узнал, что мой обвиняемый был великим заклинателем волков, при помощи
своих чар и магии он управлял ими, как хозяин.
Звали его Волкарь и почитали за изверга рода человеческого. Это возбудило моё любопытство
и заставило заняться расследованием. Он мог быть мне очень полезен для обогащения моей
коллекции народных поверий и как совершенно необычный человеческий тип.
Он жил, как пария, за селом в овраге, и домом ему служила наполовину хижина, наполовину
пещера, вырытая в глинистом бесплодном склоне. Не было у него ни жены, ни детей... Никого.
Он жил один, как отшельник. Люди говорили, что рядом с ним не может существовать никакая
живность, никакое домашнее животное из тех, что бывают в хозяйстве у людей. Животные
убежали бы со всех ног от одного его вида, а собаки — так те и с воем.
И в самом деле, я не заметил на его дворе никакой живности. «Бедность,— сказал я себе,— не
что иное, как бедность». Только несколько кур копошилось в песке. Я покликал его. Он вышел
неохотно, но, узнав меня, обрадовался. Это был крепкий старик, сухопарый, высокий и
костлявый, мрачный, с горящим взглядом, густыми, падающими на лоб волосами, широкими,
похожими на лапы, руками с растопыренными пальцами. Лицо оливковое и продолговатое,
почти без растительности, едва очерченное ошейником редкой колючей бороды; было в нём
что-то таинственное, печальное и вместе с тем неистовое.
И я понял, почему он был грозой для всех и изгоем в селе, где его ненавидели и свистели ему
вслед. Судя по лицу, он казался человеком ненормальным, сошедшим со страниц Ломброзо[7].
