Оливия Уэдсли - Ты и я
Одной из учительниц было поручено сопровождать ее. Тото телеграфировала:
"Пожалуйста, пожалуйста, разрешите мне поехать к Скуик до вашего возвращения. Тото".
Весь следующий день она с часу на час ждала ответа, на второй день рассчитывала найти телеграмму среди поданных ей писем. Ничего. Целыми днями она ждала, надеялась, приходила в отчаяние и с вечера снова начинала надеяться.
Неделю спустя ей вернули ее телеграмму: она не была вручена, так как не удалось установить местопребывание адресата.
И в тот же день приехал Джонни Холуэй.
Когда он вошел, Тото сидела в гостиной, безнадежно зубря французскую грамматику под руководством одной из преподавательниц; она говорила по-французски почти безукоризненно, но и не подозревала, что существует грамматика. Сейчас она с трудом пробиралась по ее дебрям, смутно отдавая себе отчет в бессмысленности затеи: заучивать наизусть правила, с которыми она практически давно освоилась без всяких усилий.
Холуэй был крупный мужчина, не имеющий ничего общего с тем образом его, который создало воображение Тото; красива в нем была мощная фигура, а лицо подкупало живостью и даже задорностью выражения; очень смуглый, не очень хорошо одетый, он, по мнению Тото, совсем не отвечал тому типу мужчин, который должна была бы выбрать Викторин. Тото рисовала себе обожаемого Джонни в духе Бобби Уолкера — одним из несметной рати юнцов, безукоризненно одетых, идеально выбритых, покупающих свои галстуки лишь у такого-то, свои жилеты там-то и знающих Bmirlington Arcade лучше, чем собственное имя.
На Холуэе рубаха была, конечно, не по особому заказу — довольно было взглянуть на мягкий воротничок, — и синий костюм не сидел как влитой. Взгляд его мимоходом задержался на Тото, затем он повернулся и раскланялся перед входившей мадам Ларон.
Он вручил ей письмо и на довольно сносном французском языке, хотя и не без запинок, объяснил, что ему поручено как можно скорее отвезти мисс Керр домой.
Мадам Ларон начала с того, что Викторин была больна.
— Больна? — резко вырвалось у него.
— Но уже поправляется, — продолжала мадам Ларон тем же ровным тоном. — Я пошлю за ней.
Викторин вошла совсем неподготовленная и увидала Холуэя.
У нее вырвался хриплый возглас, она зашаталась. В одну секунду Холуэй был подле нее и подхватил ее на руки, не обращая внимания на присутствующих.
Держа ее на руках, как ребенка, он обратился к мадам Ларон:
— Меня ждет внизу автомобиль. Я заберу Викторин с собой позавтракать, если позволите. Позже мы заедем за ее вещами.
Они сидели в автомобиле, раньше чем мадам Ларон успела запротестовать.
Вернулись они в сумерки с розами и шоколадом для Тото и просили отпустить ее пообедать с ними.
— Мсье Холуэй — жених Викторин, — объяснила мадам Ларон еще за завтраком. — Он приехал из Румынии, где ему очень повезло в делах.
Викторин сообщила Тото головокружительную, божественную новость, пока они одевались к обеду:
— Это так необычайно, что просто неправдоподобно, а все-таки — правда! Через месяц наша свадьба. Ты должна непременно приехать. Я это устрою. О Тото, представь себе! Рудник — нет, не рудник, нефтяной фонтан — или еще иначе: Джонни купил участок земли, а там оказалась нефть — никто не знал, — и теперь эта земля стоит кучу денег. И вот Джонни там все наладил, помчался домой, повидал дэдди, получил его согласие и — сюда! Мы сидели сегодня у него в комнате, в отеле. Тото, понимаешь, я буду его, совсем его, а он — совсем-совсем мой! Мы с тобой не дурочки; нас смородиновым кустом не проведешь. А может быть, война обострила нашу чувствительность. Может быть, в прежние годы девушки чувствовали то же самое, да не умели выразить. Но, мне кажется, брак в целом — делить жизнь с человеком, иметь от него детей — это… это божественно хорошо. Иметь право думать, глядя на человека: он мой — и знать, что другие все знают. Я хочу принадлежать Джонни, пусть делает со мной, что хочет… А свадьба… подумай, сколько радости! И под конец… мы с Джонни удерем потихоньку, удерем вместе, уйдем в жизнь… навсегда!
Холуэй заехал за ними, и они поехали вместе в Кафе де Пари, где заняли отдельный столик перед длинными рядами крытых красным плюшем кресел.
Холуэй говорил умно, был обходителен, улыбался радостной, счастливой улыбкой.
— Жаль, что я не достал четвертого, — сказал он Тото. И Тото догадалась: предложила ему пойти танцевать с Викторин.
— О нет, право, нет! Боюсь, что ей вредно, — запротестовал из любезности Холуэй.
— Ничуть не вредно, — откровенно заявила Викторин.
Они пошли танцевать, а Тото смотрела по сторонам, и в душе у нее поднималось страстное желание вернуться к жизни, к той жизни, которую она всегда вела. "Я хочу быть свободной. Я хочу быть свободной! Я тоже хочу счастья!" — звенело у нее в мозгу.
— Пойдемте танцевать, — попросил Холуэй.
— Иди, иди, — уговаривала Викторин, сияя счастьем.
Один только танец — выполнение долга вежливости, — Тото знала это прекрасно, но стройные ножки выделывали знакомые па. Обойдя зал, они с Джонни вернулись на место. Кончено.
Она чувствовала себя всем чужой, оторванной; на обратном пути, в автомобиле, глаза у нее были полны слез, а Викторин в объятиях Джонни прижималась щекой к его щеке.
Позже, у них в спальной, только и было разговоров о планах на будущее, о счастье, которое пришло таким чудесным образом! — Ведь это чудо, Тото, правда?
На другой день они уехали, и Тото осталась одна, одна со своим одиночеством, которое зловещей тенью неотступно преследовало ее по пятам.
Бесполезно было телеграфировать Скуик; телеграмма из Вены стоила бы миллионы.
Но от Скуик неожиданно пришло письмо, написанное на самой дешевенькой бумаге карандашом.
Видно, Скуик никак не могла примириться с мыслью, что придется провести Рождество без ее маленькой. "Это первое Рождество за двенадцать лет, что мы проводим врозь, крошка моя дорогая".
Бедная Скуик, очевидно, тонула в потоке сентиментальности, воспоминаний и тревог за ребенка, который стал для нее родным, неотъемлемой частью ее существования.
А в Вене, видимо, было очень холодно, и желающие учиться у Скуик были очень редки.
С той же почтой Тото получила от Карди чек на пятьдесят фунтов.
Чек решил вопрос.
Письма пришли в пасмурный сырой день, когда Тото, изголодавшейся по свету, по краскам, по милым домашним вещам, пансион — больше чем когда-либо — представлялся юдолью отчаяния.
Даже ее платье гармонировало сейчас с окружающей ее серенькой жизнью: за исключением воскресений и праздников, все jeunes fills, порученные попечению мадам Ларон, ходили в коричневых кашемировых платьях — своего рода форме, напоминающей о монастыре.
Тото долго смотрела в окно, потом подошла к зеркалу и стала разглядывать себя.
"Я безобразно худа, — бесстрастно рассуждала она, — и иногда не прочь была бы слегка подвести глаза — это декоративно, естественные круги под глазами производят жуткое впечатление. О! Хорошо бы уйти куда-нибудь! иметь кучу свободного времени, которое нечем заполнить! О, хорошо бы перенестись туда, где солнце светит, где люди смеются и никто, кажется, ни над чем не задумывается, — не то что здесь, где вечно все размышляют о пустяках, волнуются из-за подгоревшего пудинга, смеются тому, что ничуть не смешно, и даже не улыбаются, когда случится что-нибудь по-настоящему радостное. О, к черту! Как мне все это надоело! Сыта по горло! О! Вырваться бы отсюда! Прочь от всего этого! Еще четыре месяца? Нет, я не выдержу, не выдержу!.."
И вдруг Тото осенила мысль, кровь прилила к бледным щекам — они запылали.
— Я так и сделаю, — прошептала она сквозь зубы. — Я так и сделаю!
Она отправилась к мадам Ларон и попросила разрешения съездить на несколько недель в Вену к своей старой гувернантке.
Мадам Ларон вскинула пухленькие, тщательно наманикюренные ручки и, снисходительно улыбаясь тому, что юность может предаваться таким заблуждениям, изрекла:
— Это совершенно, совершенно невозможно, Гардения, дитя мое, и вы сами в этом убедитесь по зрелом размышлении.
Она похлопала Тото по плечу, отпустила ее и снова углубилась в "Фигаро".
Тото вернулась к себе в комнату, позвонила Селесте, горничной, которая прислуживала ей и четырем другим девицам, предложила ей сто франков за то, чтобы она доставила на вокзал чемодан с вещами, затем в условленное время в условленном месте встретилась с Селестой и успела сесть в восточный экспресс.
Глава XI
"Наконец-то я снова живу", — думала Тото, голодная и счастливая, откусывая кусок забавного толстого бутерброда и ласково поглядывая на баварцев в их шляпах-котелках, украшенных бантами.
Бавария — Вауеrn — шипящий акцент, странные наряды мужчин, запах горячего кофе, который развозят по платформе, толпы встречающих, смех и плач, зимнее солнце, купе с плюшевыми диванчиками, горячий пол, обжигающий подошвы! Все напоминало встречу с добрым старым другом! Все было овеяно тихой радостью возвращения домой! Каждый телеграфный столб, казалось, спешил ей навстречу, шепча слова привета!
