Оливия Уэдсли - Ты и я
Поняла, потому что мне вдруг стало так страшно дорого все, что имело к нему отношение: такие глупые мелочи, как фасон его воротничка, и то, как растут у него волосы на затылке, в этой впадинке, — ужасно хотелось тронуть ее пальцем. И знаете он почувствовал и обернулся. Тото, когда я совсем-совсем состарюсь, так, что позабуду уже имена людей и меня станут каждый день раздевать и одевать и укладывать спать, я буду помнить, как все во мне задрожало, когда я встретилась взглядом с Джонни. Будто я разом и умирала, и жила тысячу жизней. Вся комната заволоклась золотистым туманом, я видела только глаза Джонни. Слышала, что сердце громко-громко колотится, а внутри все пело. Позже Джонни сознался мне, что и он чувствовал то же самое. Мужчины, Тото, ужасно все переживают, дрожат, как и мы. Джонни уж какой тренированный, а когда обнимал меня — если я вдруг схватывалась руками за его воротник, как за спасательный пояс, или неожиданно целовала его в губы, — он весь бледнел и закрывал глаза. Самые божественные поцелуи с закрытыми глазами, правда? Мы с Джонни часами так целовались, наверху в классной комнате, куда никто не ходил, или в его автомобиле.
И вот вдруг — трах! — Дэдди дознался! Не думаю, чтобы он был против Джонни. Он знает всю семью Холуэй. И не потому он рассердился, что Джонни беден — почти все мужчины бедны, теперь, по крайней мере. Он рассердился оттого, что мне шестнадцать лет, а Джонни тридцать. Вот был номер! В конце концов Джонни написал мне, что дал слово два года не видеться со мной и не писать мне. Я ни минуты не задумалась, когда получила это письмо. Я знала, где он живет, и пошла прямо туда.
Его не было дома, он куда-то уехал в автомобиле. И в комнате был ужасный беспорядок. Мужчины, знаете, страшно неаккуратный народ, — куда хуже нас. Вещи Джонни были повсюду разбросаны. Я собрала их и привела в порядок, и, пока я убирала, мне казалось, что осуществилась наша сказка. У нас была любимая сказка. Мы часто рассуждали, как оно будет: будто мы женаты и бедны и Джонни надо уходить в восемь часов утра; но раньше он подает мне чай в постель, а я потом прибираю квартиру и жду его с обедом, который я для него приготовила. Я и яйца сварить не умею на самом деле, но можете быть уверены, что теперь уж я потею в Сорбонне на этих лекциях по экономике!
Ну, так вот, мне казалось, что я по-настоящему забочусь о Джонни, и я как раз держала в руках рубашку, которую он сменил, когда он вошел. Он сказал: "Бэби!" — сдавленным голосом, и я забыла и о его обещании, и обо всем на свете, бросилась к нему, силой разжала его руки и прижималась к нему и плакала, пока он не взял меня на руки и не уселся со мной на кровать. Тогда я сказала ему, что никогда — никогда в жизни не откажусь от него, а если он откажется — убью себя. Он только баюкал меня в своих объятиях и все повторял: "Бэби! О бэби!" Тут я вскочила, схватила его за уши и хорошенько тряхнула. "Джонни, ты должен что-нибудь придумать и взять назад свое глупое обещание дэдди".
Он пошел со мной домой, и дэдди был надутый и рассказал мне о жизни Джонни то, что я знала давным-давно от самого Джонни, а я сказала, что, будь он хоть сто раз разведен, мне это безразлично. Под конец дэдди пошел на уступки: отправил меня сюда, позволил нам переписываться и сказал, что если — если! — мы все еще будем любить друг друга, когда Джонни вернется, он позволит мне выйти за него замуж. Я вела себя молодцом тогда. Даже прощание вынесла храбро, но сейчас, когда все решено и остается лишь ждать, на меня находят эти приступы тоски. Начинается иногда с мотива, который я услышу на улице, или по вечерам, когда звезды дрожат на небе, меня охватывает такое отчаяние, я чувствую себя такой измученной и в то же время натянутой, как струна. Я представляю себе Джонни тут рядом, так ярко представляю себе, что дрожу, потом проходит несколько минут, и я вспоминаю, что пройдут еще месяцы, пока я приложу руку к его щеке, пощупаю, какая она крепкая, и холодная, и жесткая, если гладить против шерсти! О, Тото, подержите меня за руку минутку!
Тото чувствовала прижавшееся к ней легкое тело, теплое дыхание Викторин касалось ее шеи, в ушах звучали отрывистые слова:
— Мне так недостает его… сжигает тоска… я измучилась… он часто сидел в большом кресле, а я — на скамеечке у его ног, облокотившись о него, и он говорил, что его рука, обнимающая меня, — это стена, а моя шея — сад лилий. О, Тото, Тото, хочу его, хочу его!
Она вдруг приподняла голову и почти гневно спросила:
— Вы разве не испытывали ничего подобного?
В темноте, овеянная сладким запахом духов, которые употребляла Викторин, Тото при этом вопросе почувствовала, будто пламя охватило ее: "Вы разве не испытывали ничего подобного?"
В одну минуту она знойно ощутила прикосновение руки Темпеста к своей груди и ту головокружительную сладкую истому, от которой у нее перехватило тогда дыхание.
— Не испытывали? — переспросила Викторин.
— Не знаю… кажется, да… — шепнула едва слышно Тото.
Но у Викторин уже пропал интерес. Она выскользнула из кровати:
— Надо прочесть вам отрывок из письма Джонни. Я кладу его под подушку на ночь. Пусть старая карга видит свет, мне все равно. Слушайте, Тото:
"Бэби! Самая крошечная и самая любимая малютка во всем мире! Письмо твое изумительно, включая и орфографию! Мы устроились здесь неделю тому назад, и я начинаю понемногу осваиваться с работой. Это письмо будет первым, полученным тобой в школе. Постарайся не скучать там, радость моя! Я стараюсь, дел буквально полные руки, — целый день на воздухе. Я очень рад, что поехал сюда. Люблю на просторе думать о тебе. Моя крошка любимая, моя крошка любимая, мне недостает тебя каждую секунду, недостает так сильно, что большего ты и желать не могла бы. На прошлой неделе я получил очень ласковое письмо от твоего отца. Отвечаю ему с этой же почтой. Я вычеркиваю каждый день, каждый вечер (совсем по-ирландски?) в моем календаре. Заработок первых месяцев я вложил в нефтяной колодец тут поблизости. Если дело пойдет, будет для бэби колыбелька и полное приданое! Уже довольно поздно, надо кончать. Спокойной ночи, мое сердечко, моя единственная любовь! Целую тебя по-нашему".
— Это значит — теми поцелуями, что все глубже и глубже забираются! — сказала Викторин. — О, к черту все, Тото! Жизнь коротка, что ни говори, а я теряю дни счастья!
Свет погас, стукнула кровать, когда Викторин прыгнула на нее, потом Тото услыхала хруст бумаги и угадала, что Викторин прижимает письмо Джонни к губам.
Унылые раздражающие звуки парижских автомобильных рожков время от времени нарушали тишину; раньше они никогда не мешали Тото спать, но на этот раз она не могла уснуть.
"Целую по-нашему…" — эти слова волновали ее.
Бобби целовал ее иногда, но совсем не по-особенному, и ее это только забавляло.
Наконец она уснула. Заря уже занималась.
Глава X
К концу месяца Тото совсем истосковалась по дому, изнервничалась. Пансион и новая обстановка утратили даже прелесть новизны. Викторин заболела инфлюэнцей и была переведена в другое помещение, зима раньше времени пришла на смену осени, и Париж, против обыкновения, оделся туманом.
Жизнь постоянно на людях, полная невозможность остаться одной так действовали Тото на нервы, что это начинало отражаться на ее здоровье. До сих пор она всегда свободно распоряжалась своим временем, здесь же все было заранее распределено — с точностью до одной минуты, в установленное время надо было разговаривать и отвечать, хотя бы не было к этому ни малейшего желания. Писать Карди удавалось не часто, так как он с Вероной все время переезжал с места на место. И все свои надежды Тото возлагала на то, что, согласно своему обещанию, он как-нибудь завернет в Париж.
И вот однажды вечером, в туманный пронизывающий день, пришло от него письмо, в котором говорилось:
"Не везет, — мы не попадем совсем в Париж, — уезжаем вместо этого в Нью-Йорк с целой кучей народа: твоя мать прихворнула и находит, что морское путешествие скорее всего поможет ей поправиться. О том, чтобы зимовать здесь, она, разумеется, и слышать не хочет. Возможно, что мы доберемся и до Южной Америки".
"О том, чтобы зимовать здесь, она и слышать не хочет", — прошептала Тото, глядя в окно на уныло бредущую толпу, на уныло садящийся туман, на мокрую улицу, мокрые иззябшие дома.
А сейчас всего ноябрь, начало ноября, и они не вернутся раньше примерно марта.
Полгода почти.
Она думала о том, как медленно проходит здесь время, не проходит — тащится. Викторин уедет домой на три месяца, как только поправится. А кроме Тото, она у мадам Ларон единственная воспитанница-англичанка.
Тото пришла в голову блестящая мысль.
Она побежала просить позволения послать телеграмму отцу, который отплывает в Америку.
Одной из учительниц было поручено сопровождать ее. Тото телеграфировала:
