Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая
Однако, несмотря на искреннюю симпатию к набожным старым девам, о которых обычно судят с вопиющей несправедливостью, я не могу скрыть и недостатки Нонон: недалекость, ребячливость и прочее в том же роде. Она обожала священнослужителей, сан в ее глазах освящал и оправдывал все человеческие слабости. Кюре и монахам она поклонялась, как идолам, пылко, ревностно, невинно и нелепо. Осведомившись у Нонон об имени поразившего ее монаха, Жанна Ле Ардуэй проявила присущий ей здравый смысл: если его не знала Нонон, никто больше в Белой Пустыни не мог его знать.
Не получив ответа, Жанна Ле Ардуэй разделила с Нонон неведение и заразила ее своим любопытством, вот только природа их любопытства была различной — без малейшего намека на сходство. Разными были эти две женщины, и чувства их тоже ни в чем не походили друг на друга. Внезапно проснувшийся интерес Жанны имел корни, его породила ее необычная судьба и особый душевный склад, интерес ее был насущным, глубинным, поэтому она не спешила и приготовилась смиренно ждать благоприятного случая, который однажды удовлетворит ее любопытство. Опустив глаза, молодая женщина вновь раскрыла молитвенник и запела псалом, хотя взгляд ее время от времени невольно обращался к надменной фигуре в черном капюшоне, — монах стоял неподвижно, и тень неосвещенного свода, сгущаясь, окутывала его тьмой.
Церкви недавно открыли свои двери верующим, и в Белой Пустыни в то зимнее воскресенье ожидалось после богослужения еще и шествие со Святыми Дарами. Божественные слова молитв, пение псалмов омыли, умиротворили души прихожан, и они, растроганные, умиленные, застыли, ожидая приобщения к благодати. Свечи, погашенные после «Величит душа моя Господа», снова вспыхнули, и единодушное молитвенное пение вознеслось к сводам, смешиваясь с благоуханной синевой ладана, в то время как от алтаря к колоннам нефа двинулась процессия священнослужителей, чтобы обтечь потоком живого огня и золота всю церковь. Нет ничего прекраснее этого торжественного мига католических богослужений! Медленно и важно выступают священники в белоснежных стихарях, следуя за балдахином, а под ним плывет серебряный, освещенный свечами крест, раздвигая сиянием тьму точно так же, как много столетий назад другой крест раздвинул пелену тьмы, что окутывала весь мир.
Коленопреклоненным крестьянам Белой Пустыни благодать процессии казалась тем более драгоценной, что их жаждущие сердца давным-давно были лишены ее. В те послереволюционные времена люди набожные доходили чуть не до экстаза, приникая к вновь возродившимся обрядам богослужения, осеняющим своей величавой красотой столь долго пустовавшие и, хорошо еще, не поруганные храмы. Священные эти восторги покоятся теперь в гробах вместе с нашими отцами, но нетрудно вообразить себе, сколь они были пламенны и глубоки. Погрузилась в восторженный, не слишком ей свойственный экстаз и Жанна Ле Ардуэй, потому что порой закипают восторгом и сдержанные, суровые души, другое дело, что ослепительное это кипение мгновенно и опадает. Жанна стояла на коленях вместе с остальными прихожанами, когда пылающая огнями процессия двинулась через потемки нефа. С пением шли друг за другом министранты, дьяконы и священники, держа в руках горящие свечи и молитвенники, сопровождая крест, таинственно мерцающий под алым балдахином с белыми плюмажами по углам. Жанна смотрела на проходящих мимо священнослужителей, не тая от себя нетерпения, с каким дожидалась приближения поразившего ее незнакомца. Очевидно, как уважаемый гость, он шел чуть впереди дьяконов, которые окружали кюре, но единственный среди причта не сменил облачения к концу службы. В черной сутане, в черном капюшоне, он молча шел посреди поющих, и его надменная фигура дышала властным, сродни мирскому величием. Левую руку с молитвенником он опустил, так что она потерялась в складках его облачения, зато вытянул правую со свечой, словно не хотел освещать свое лицо. Владыка небесный! Неужели лицо его заботило? Неужели он чувствовал, как оно ужасно? Нет, он не испытывал ужаса, — его испытывали другие. Сам монах за спекшейся маской лиловатых рубцов прятал такую же, всю в запекшихся рубцах душу, и для новых ран в ней не нашлось бы места. Увидев в черном обрамлении капюшона чудовищное уродство монаха, Жанна испугалась, вернее, нет, не испугалась, а затрепетала, почувствовала что-то вроде головокружения и боли, будто в сердце ей вонзилась ледяная сталь. Непередаваемое переживание потрясло ей душу, — переживание сродни непередаваемому облику монаха.
Надо сказать, что Жанна явственнее других прихожан Белой Пустыни — явственнее в силу своей незаурядности — почувствовала то, что в большей или меньшей мере чувствовали и остальные. Если бы не Святые Дары, одарявшие, будто солнце, своей благодатью склоненные головы, по церкви пронесся бы шепот.
Долго обносила процессия живым пламенем обширную церковь, оставляя позади себя борозду мрака, куда более темную, чем тот, который она раздвигала впереди себя светом свечей, и наконец повернула обратно. Жанна приготовилась выпрямиться, поднять голову и совладать с тем потрясением, которое испытала при виде изувеченного монаха в черном капюшоне. Она смотрела на процессию и ждала, желая увидеть обезображенное лицо монаха еще раз. Монах шел, молчаливый, бесстрастный, словно каменная статуя, Жанна взглянула на него, и бездна ее ужаса стала еще глубже. Ни торжественное величие процессии, ни радостные песнопения, ни снопы света, брызнувшие с хоров, не могли вернуть потрясенной Жанне Ле Ардуэй счастливую сосредоточенность и благотворный строй мыслей. Она не могла петь вместе с прихожанами, не могла отдаться молитве. Поверх серебристых стихарей — священник, дьяконы, министранты, шествуя следом за балдахином, уже поднялись к алтарю, — поверх оплывающих желтым воском свечей, трепещущих в воздухе, дрожащем от поющих голосов, как маленькие факелы, — Жанна искала незнакомого монаха в капюшоне, нашла и уже не отводила глаз. Монах стоял рядом с кюре на ступенях, ведущих к алтарю, и казался надгробным изваянием, олицетворением презрения к суете жизни. В глазах Жанны, умевших видеть не одну обыденность, непомерное его уродство с лихвой искупалось непомерной гордыней, что пренебрегала безобразием точно так же, как пренебрегала бы красотой. Жанна не понимала, что с ней творится, но противиться неизъяснимому восторгу, смешанному с испугом, тревогой и смятением, не могла.
Кюре поднялся по ступеням, концами епитрахили поднял Святые Дары и приготовился благословить паству, однако Жанна, занятая своими мыслями, и в эту святую минуту не склонила голову. Она задумалась, пытаясь представить себе, что же обрекло монаха в черном капюшоне на муки, запечатленные у него на лице, и какова у него душа, если он так гордится ими? Она размышляла и после благословения, не заметив, что получила его, не обратила внимания, что кончилась служба. Не услышала и стука сабо — толпа прихожан редела и редела, вытекая из бокового выхода. Не заметила, что осталась одна, что мало-помалу утонули в дымке от погасших свечей своды, и вся церковь погрузилась в тихое море тьмы.
«С ума я сошла тут сидеть!» — воскликнула про себя Жанна, внезапно разбуженная от своего сна звяканьем цепочки паникадила, которое спустил служка, чтобы подлить в него масла.
Жанна достала маленький ключик, отперла ящик под молитвенной скамеечкой и убрала в него молитвенник. Видя, как темно в церкви, она поняла, что сильно задержалась, и торопливо поднялась с места. И тут звонко застучали сабо. Жанна обернулась: к ней спешила Нонон.
Нонон вышла после службы первой и, не найдя Жанны на улице, вернулась.
— Теперь мне известно, кто это, — зашептала она с тем особенным выражением лица, какое бывает только у сплетниц.
Называю ее так без всякого осуждения, ибо сплетницы те же поэты, только маленькие, но не меньше великих охочи до сплетения былей и небылиц, полных тайн, обманов и преувеличений — извечной пищи любой поэзии. Скажу больше, выдумщицы, сочинительницы, фантазерки своими сказками часто обогащают закрома госпожи Истории.
— Да-да, я узнала, кто это, драгоценная мадам Ле Ардуэй, — захлебываясь от нетерпения, частила словоохотливая Нонон, семеня вслед за Жанной по опустелой церкви и успев перед выходом подать ей святой воды. — Барб Коссерон, служанка нашего господина кюре, мне все рассказала. Он из Белой Пустыни, нашего разоренного аббатства, во время революции шуанствовал, и «синяки»-негодяи превратили его лицо в ужасающее месиво. Иисус сладчайший! Спасе Боже! Да он не человек, он — мученик! Завтра исполнится ровно неделя с того самого дня, когда на закате он постучал в ворота господина кюре. Барб клянется, что вид у монаха был совсем не монашеский — грубые сапоги со шпорами, как у военных, и куртка-коротышка, ничуть не похожая на длиннополые одеяния наших святых отцов. Глянула Барб на его изуродованное лицо и чуть в обморок, бедняжка, не хлопнулась, она ведь от природы так боязлива. Счастье еще, что господин кюре гулял по саду и читал по молитвеннику молитвы, расхаживая между персиковыми деревьями. Он тотчас подошел к воротам и поприветствовал незнакомца, как приветствуют только благородную голубую кровь. Незнакомец-то, оказывается, мог бы стать настоятелем Белой Пустыни, а то и епископом Кутанса, кабы не революция. Был он другом его высокопреосвященства господина Таларю, нашего бывшего епископа, что уехал за границу! И вот что интересно, господин кюре с тех пор, как монах гостит у него в доме, на кухне больше не обедает. Барб накрывает им стол в маленькой комнатке, прислуживает и слышит все их разговоры. Так вот, похоже, что наше новое правительство предложило этому аббату… Погодите, как же его зовут? Аббат де ла Круа-Жинган или Энган, в общем, что-то в этом роде… Так вот оно предложило ему быть в наших местах епископом, а он не желает быть епископом при правительстве, только при короле. — Нонон еще понизила голос, словно опасалась, как бы кто не услышал запретный титул. — Пока он надумал снять домишко папаши Баэ, что стоит как раз напротив руин монастыря. Так что, голубушка мадам Ле Ардуэй, у нас в приходе скоро будет одним викарием больше. И все-таки, прости меня, Боже, не в осуждение будь сказано, но я бы не смогла пойти на исповедь к господину аббату, пусть святее его на свете нет! Представить себе не могу, что со мной сделается, окажись его лицо рядом с моим в окошечке исповедальни. И отпущение его не принесет мне покоя, все будет казаться, что исповедалась я самому дьяволу, а не преблагому Господу!
