Жюль-Амеде Барбе д'Оревильи - Порченая
Жанне Мадлене де Горижар досталась лишь малая толика тех утонченных манер, какими блистала тогда провинция, но и они оказались излишними для той жизни, какая ей досталась. Воспитание, подобающее дочери де Горижаров, становилось опасным изъяном для женщины, чья участь была куда ничтожнее имени. Девушкой на выданье Жанна стала, когда революция закончилась. Дети Авелинов, что выросли вместе с ней, разъехались по ближайшим городкам, кто женившись, а кто выйдя замуж, и Жанна осталась одна с престарелыми приемными родителями. Старички, чувствуя, что земной их путь близится к концу, мечтали пристроить и ее. К Жанне посватался Фома Ле Ардуэй. Он еще не запятнал себя покупкой эмигрантских имений, и Авелины приняли его сватовство. Однако Жанне Мадлене жених не понравился. При одной только мысли о муже-крестьянине, да еще таком грубом и неотесанном, как Фома, который был вдобавок намного ее старше, кровь де Горижаров закипела в сердце Жанны, пока еще не ведавшем иных страстей. Мадемуазель решительно отвергла того, чья грубость заставляла краснеть деликатную барышню. И все-таки жестокие обстоятельства вынудили ее ― нет, не отдать свою руку и сердце, а позволить завладеть собой человеку, к которому она питала лишь неприязнь. Она доверилась самому беспощадному советчику — предчувствию, которому доверяются все нормандцы, и оно нарисовало ей беспросветно мрачное будущее, да еще так явственно, так тревожно… В любую минуту старички Авелины могли умереть, и тогда? Революция уничтожила монастыри, привычное прибежище благородных и гордых бесприданниц, не желающих претерпевать стыд неравного брака. И что же ей оставалось? Ходить по домам, ища поденной работы? Наняться к кому-то в услужение? Безрадостных мыслей становилось больше, мужество таяло. Жанна невольно вспомнила, что матушка у нее из простых… И когда горькие думы основательно подточили гордость мадемуазель де Горижар, она склонила голову и позволила взять себя замуж.
На первый мезальянс в роде де Горижаров, чье имя досталось Жанне и должно было с ней исчезнуть, решился ее отец, выбрав в жены Луизон-Кремень, как назвала Нонон матушку Жанны. Жанна Мадлена решилась на второй и последний.
Сеньор де Горижар-младший увенчал разгульную и беспутную жизнь церковным браком, но именно законный брак и закрыл перед ним двери всех знатных дворянских домов.
Женился он в том возрасте, когда страсти человека разгульного набирают после беспечной и легковесной юности роковую силу и становятся неодолимыми. Женой его стала дочь егеря, что служил у его друга и соседа по имению, сеньора де Орлона. Орлон, виконт де Надмениль, был человеком куда более порочным и злокозненным, нежели Горижары. В нормандском краю он оставил по себе такую память, что если бы пробудить ее в сыновьях, наслышанных о нем от отцов, то они загорелись бы смертельной ненавистью или заледенели от ужаса.
На протяжении двадцати лет Орлон был чумой и отчаянием здешних мест. Род его, созданный для подвигов, сохранил силу, но износил нравственность, и потомок, завершая долгую родословную, вывернул наизнанку все добродетели: если сражался, то на дуэлях, не влюблялся, а распутничал, унижал униженных, нарушал Божеские заповеди, попирал человеческие законы. Ржа порока изъела в его душе все, не совладав только с жестокостью.
Поговаривали, будто дочка егеря, старика Дагури, чей рог гудел во время охоты громче трубы иерихонской, заставляя верить в помощь дьявола, потому как простому смертному не дано трубить с такой оглушительной силой, — так вот поговаривали, будто дочка Дагури вовсе не его, а хозяина. Господин никем не брезговал, мог опозорить и слугу. Дочку звали Красавица Луизон. Питало нелестные слухи отношение к Луизон в замке Надмениль, к ней относились там совсем не так, как относятся к дочери прислуги. Положение у нее было двусмысленное, особенное, вызывающее и стало еще щекотливее с того дня, когда с бесстрашием, поразительным для юной девицы, она завоевала себе прозвище «Кремень», которое и носила до самой смерти. Вот в нескольких словах ее история.
В одно из воскресений деревенские жители слушали в церкви мессу, а Руфин Дагури вместе со своим господином вот уже с неделю охотился на кабанов в ближайшем лесу.
В замке хозяйничала одна Луизон. Надо сказать, что доверить охрану замка пятнадцатилетней девочке было тем более неосмотрительно, что Франция в те времена кишела шайками всевозможных бандитов, разбойников и негодяев. Но Нормандия есть Нормандия: нормандцы с детским простодушием признаются, что добром своим дорожат крепко, но защищать его принимаются только тогда, когда воры его к дверям понесут, и защищают, надо сказать, отчаянно.
Я и сам знавал в детстве фермеров-хуторян, что жили в нескольких лье от ближайших соседей и совершенно спокойно ложились спать, не запирая дверей. Им все казалось, что живут они в патриархальные времена доброго Роллона[24].
Однако вернемся к хорошенькой девушке. Благоухая юной свежестью, она была лишней приманкой для отпетых негодяев, что шлялись тогда в здешних краях, грабили, а порой и сжигали фермы.
Однако Луизон в то воскресенье еще меньше, чем когда-либо, думала о грабителях. Прижав к полной и белой груди «мушкетера» — как называют в наших краях ситный хлеб, — она отрезала большие аппетитные ломти, и в эту минуту дверь на кухню толкнул нищий и попросил милостыни.
— Проходи, голубок, — пригласила его Луизон, — присядь на лавку. У меня похлебка варится, вот-вот будет готова, и я налью тебе полную миску.
Седобородый нищий с кряхтеньем опустился на скамью, а Луизон сновала себе туда и сюда, занимаясь хозяйственными хлопотами.
Между делом зашла она в соседнюю с кухней комнату и, поправляя перед зеркалом кружевной воскресный воротничок, вдруг увидела в зеркале, что нищий снял с себя бороду, а потом привязал ее покрепче. Тут-то Луизон и вспомнила о грабежах и убийствах, о них тогда немало толковали в округе.
«В церкви, похоже, еще и не причащали, — прикинула она, — да и разбойник наверняка не один». И, почувствовав, что кровь отхлынула от щек, наклонилась над очагом, чтобы огонь вернул ей румянец. Вернулась на кухню, сняла с огня котел и на вытянутых руках отнесла в ту комнату, где висело зеркало, поставила на стол и плотно прикрыла за собой дверь. Теперь она наблюдала за гостем не в зеркало, а в замочную скважину. И что же? Нищий раскрывал под столом, за которым сидел, огромный нож. Сердце Луизон ударило в набат, но, как оно ни колотилось, голова оставалась трезвой и ясной. Луизон вылила клокочущую похлебку в большую глиняную миску, в которой обычно держала хлеб, повесила на сгиб левой руки топор, взяла миску и крикнула:
— Голубок! Руки у меня заняты твоим супом. Отвори-ка дверь!
Разбойник открыл ей дверь, собираясь приставить нож к горлу, но Луизон с мужественной жестокостью плеснула ему в лицо кипящим супом, и негодяй, ослепнув от боли, взвыл. Бросив миску и подхватив правой рукой топор, Луизон всадила его в голову воющего мужика, словно заправский мясник, что одним ударом меж рогов раскалывает быку череп. К топору она больше не прикоснулась — просто перешагнула через лежащего в луже крови бандита, как перешагнула бы через ветку лесного шиповника. В каждом своем поступке, каждом движении оставалась она истинной нормандкой.
Дальше она действовала и с умом, и по наитию: заперла входную дверь на задвижку, придвинула к ней тяжелый кухонный стол, достала из-за каминного колпака отцовское ружье и поднялась на второй этаж, нисколько не заботясь о том, кто хрипел в агонии, утопая в собственной крови. Наверху она зарядила ружье, открыла окно, смотревшее на ворота, и села ждать.
Появились два разбойника и сразу же направились к кухонной двери. Найдя ее закрытой, очень удивились, задрали головы вверх и увидели девушку.
— Отвори нам, девочка! — закричали они.
Луизон, прицелившись, пригрозила спустить курок, если они немедленно не уберутся. Здоровые мужики только посмеялись над девчонкой и принялись ломать дверь, но один из них тут же упал с пулей в сердце. Другой, мстя за жизнь товарища, послал девушке, которая перезаряжала ружье, ответную пулю. Она снесла батистовый чепчик с головы Луизон, и обитатели замка, что возвращались с мессы, увидели удивительную картину: в обрамлении окна сидит простоволосая Луизон с ружьем в руках, и щеки у нее пламенеют, как алая лента, перехватившая густые пшеничные волосы.
Бандит убежал, а если были по соседству другие, то не решились показаться, так как месса уже кончилась.
После сего достопамятного события Луизон и стала в замке не то балованной дочкой, не то главной султаншей. Мужская отвага юной девушки, почти ребенка, которой недостало серьезных исторических событий, чтобы сделаться истинной героиней, и сама эта никому не ведомая Жанна с топором, за которой не следили глаза целого города, подпитывая ее мужество электрическими разрядами энтузиазма, восхитили друзей-аристократов виконта де Надмениля; насквозь порочные, они хранили верность одной-единственной добродетели — беззаветной отваге. Реми де Орлон решил, что в девочке ему подала весть его собственная орлиная кровь, и гордость пробудила в нем крепко спавшие отцовские чувства.
