Герхарт Гауптман - Атлантида
Сквозь чад можно было увидеть показавшуюся в дверях этого погребка долговязую фигуру Хальштрёма. Входя, он наклонил голову и своими светлыми, холодными, пытливыми глазами стал подыскивать себе место. Он не удостоил вниманием безрукого артиста, встретившего его каким-то язвительно-шутливым восклицанием. Сохраняя холодную вежливость, он сел как можно дальше от Штосса, достал кисет и короткую голландскую трубку. «А где же Ахляйтнер?» — такова была первая мысль Фридриха.
— Как здоровье дочери? — спросил корабельный врач.
— О, спасибо! Получше. Погода исправится, я полагаю.
И все общество, состоявшее из обветренных и пропитавшихся океанской солью путешественников, на какое-то время включилось в беседу о погоде.
— Правда, господин капитан, — раздался чей-то голос, — что этой ночью мы чуть не налетели на обломки какого-то судна?
Тот не ответил и только улыбнулся.
— А где мы, собственно говоря, сейчас находимся, господин капитан? Прошлой ночью был туман? Я, наверно, целый час слышал, как каждые две минуты звучала сирена!
Но на все вопросы, которые касались управления кораблем и судьбы рейса, капитан фон Кессель давал лишь односложные ответы.
— А правда, что у нас на борту находятся золотые слитки для вашингтонского банка?
Улыбнувшись, фон Кессель выпустил сквозь светлые усы тонкую струйку дыма.
— Что проку было бы в такой затее? — заметил Вильгельм, и теперь произошло то, что не произойти не могло: всеобщему обсуждению подверглась великая, волнующая весь мир тема, из всех главных тем главнейшая. Каждый из пассажиров, конечно, сразу же вспомнил, какую, до последнего пфеннига, сумму составляют его капиталы или же по крайней мере попытался создать себе хотя бы приблизительное, но по возможности точное представление об этом. Почти все превратились в счетные машины, но только мысленно, вслух же они сравнивали капиталы вашингтонского банка с капиталами английского или французского, а также с состоянием американских миллиардеров. Даже трое картежников стали иногда прислушиваться к этому разговору.
Деловая Америка страдала от депрессии. Предпринимались попытки доискаться до ее причин. Большинство американцев были в то время приверженцами демократической партии и сваливали вину на республиканцев. Особенную ярость вызывал тигр Таммани.[12] Он держал в своих когтях не только Нью-Йорк, где мэром был его ставленник: почти все крупные и влиятельные посты были заняты его людьми. Каждый из них прекрасно умел не класть на руку охулки, и из американского народа высасывали все соки. Коррупция правящих кругов не поддавалась описанию. На строительство флота вроде бы выделялись миллиарды, но если удавалось после долгих трудов спустить на воду хоть один военный корабль, то это было уже много, ибо все золото оседало вдали от места назначения, а именно в карманах миролюбивых американцев, которых меньше всего интересовал военный флот.
— Не хочу, чтобы меня погребли в американской земельке, — воскликнул Штосс своим пронзительным голосом. — Мне и в могиле было бы скучно и нудно. До смерти ненавижу этих любителей плеваться и попивать icewater.[13]
Разразился гомерический хохот, и это поощрило безрукого к новым наскокам.
— Американец, — продолжал он, — это попугай, который только и умеет, что повторять два слова: «доллар» и «бизнес». Business and dollar! Dollar and business![14] Из-за этих двух слов подохла культура в Америке. Американец не знает даже, что такое сплин. А каково это кошмарное выражение «Страна Доллара»! У нас в Европе хоть живут люди! На все на свете, в том числе и на своего ближнего, американец смотрит только с одной точки зрения: сколько это стоит в долларах? А того, что в долларах не выразишь, он вовсе не видит. И вот являются эти господа Карнеги[15] и иже с ними и пытаются поразить нас своей торгашеской философией с ее отвратительным содержанием. Вы что думаете, станет миру лучше, если они оттяпают у него его доллары или если даже вернут ему милостиво, в виде подарка, кое-что из оттяпанного да еще поднимут вокруг этого шумиху? Вы думаете, если они снисходят до нас, чтобы нас же стричь, как баранов, так мы из-за этого должны выбросить за борт наших Моцарта и Бетховена, наших Канта и Шопенгауэра, наших Шиллера и Гете, наших Рембрандта, Леонардо и Микеланджело, короче, весь наш богатейший европейский духовный багаж? Чего стоит по сравнению с ними американский миллиардер, этот подонок и кретин с мошною, набитой долларами? Да пусть он у нас в ногах валяется и подачки клянчит!
Капитан попросил Фридриха написать несколько слов в его альбом. По этому случаю он провел его в рубку, где хранились морские карты, и в отделение рулевого, где позади компаса находился штурвал; его поворачивал матрос, выполнявший приказания штурмана, отданные через слуховую трубу. Как показывал компас, «Роланд» держал курс на вест-зюйд-вест: двигаясь в южном направлении, капитан рассчитывал на более благоприятную погоду. Матрос у руля был весь внимание. Его бронзовое, обветренное лицо со светлой бородой и такими же синими, как вода за бортом корабля, глазами, лицо, которым безраздельно владела серьезность, было обращено к компасу. Несмотря на все колебания парохода, на его великолепные прыжки и скачки и стремительный слоновий бег, картушка в круглом медном котелке, подвешенном на кардане, оставалась в горизонтальном положении.
В своем собственном обиталище капитан стал более разговорчив. Красивый белокурый германец, чьи глаза, казалось, были сделаны из того же материала, что у стоявшего у руля матроса, усадил Фридриха и предложил ему сигары. Фридрих узнал, что фон Кессель холост, что две его старшие сестры не замужем, а у брата есть жена и дети. Фотографии обеих сестер, брата, его жены и их детей, а также родителей капитана, симметрично развешенные над темно-красным плюшевым диваном, были окружены ореолом святости.
Фридрих и тут не забыл задать все тот же вопрос — доставляет ли фон Кесселю радость его профессия.
— Назовите мне место на берегу, — ответил его собеседник, — где у меня будет такой же заработок, и я не задумываясь пойду на этот обмен. Работа моряка теряет свою привлекательность, когда уходят молодые годы.
У капитана был удивительно приятный гортанный голос. Фридриху он чем-то напомнил звук, который издают, сталкиваясь друг с другом, бильярдные шары из слоновой кости. Выговор у него был безупречный, без малейшего налета диалектного произношения.
— Брат у меня, господин фон Каммахер, человек семейный: жена и дети, — сказал он тоном, в котором, разумеется, не чувствовалось никакого намека на сентиментальность, и все же блеск в глазах выдавал его: он, конечно, боготворил племянников и племянниц, чьи фотографии с гордостью показывал Фридриху. Наконец фон Кессель сказал без обиняков:
— Моему брату можно позавидовать.
Он спросил Фридриха, приходится ли ему отцом генерал фон Каммахер. Фридрих ответил утвердительно. Фон Кессель проделал кампанию 1870–1871 годов лейтенантом в одном артиллерийском полку, которым командовал отец Фридриха. О нем капитан говорил с большим уважением. Фридрих пробыл у него в гостях более получаса, чем, кажется, доставил фон Кесселю особое удовольствие. Было удивительно, сколько мягкости и нежности таилось в душе этого человека. И каждый раз, прежде чем выказать частичку этих качеств, он бросал, затягиваясь сигарой, долгий испытующий взгляд на Фридриха. И мало-помалу становилось все яснее, какой магнит с особенной силой действовал на сердце белокурого великана. Он упоминал в беседе то горы Шварцвальда, то Тюрингенский лес. И Фридрих невольно представил себе этого прекрасного человека стоящим перед окружающей его уютной живой изгородью из кустов бирючины, с садовыми ножницами в руках или орудующим окулировочным ножом в кустах роз. Он, в этом Фридрих был убежден, с великой радостью навсегда погрузился бы в шум беспредельных лесов, легко отдав за него шум всех на свете океанов.
— Ну что ж, поживем — увидим! — сказал капитан с добродушной усмешкой, поднялся, положил перед Фридрихом увесистый альбом и добавил угрожающим тоном; — Запираю вас здесь наедине с пером и чернилами, а когда вернусь, должен непременно обнаружить на этой странице что-нибудь поучительное.
Фридрих полистал альбом. Не подлежало сомнению, что с ним была теснейшим образом связана надежда на грядки, на кусты крыжовника, на щебетание птиц и на жужжание пчел. Альбом, когда капитан в него заглядывал, конечно же, приносил облегчение его душе, отягощенной величайшей ответственностью за столько морских рейсов, и дарил надежду на лучшие времена, когда его владелец в тиши собственной скромной обители снова возьмет его в руки. Тогда альбом окажет ему услугу: в тихой гавани оживит в памяти былые опасности, трудности и заботы, превратив их в радостные воспоминания о выигранных сражениях.
