Герхарт Гауптман - Атлантида
Фридрих полистал альбом. Не подлежало сомнению, что с ним была теснейшим образом связана надежда на грядки, на кусты крыжовника, на щебетание птиц и на жужжание пчел. Альбом, когда капитан в него заглядывал, конечно же, приносил облегчение его душе, отягощенной величайшей ответственностью за столько морских рейсов, и дарил надежду на лучшие времена, когда его владелец в тиши собственной скромной обители снова возьмет его в руки. Тогда альбом окажет ему услугу: в тихой гавани оживит в памяти былые опасности, трудности и заботы, превратив их в радостные воспоминания о выигранных сражениях.
И теперь в душе Фридриха внезапно возник его собственный квиетистский идеал в виде тихой фермы или рубленого домика, отдаленных от прочего мира. Но жил он там не один: с ним была эта маленькая чертовка Мара. Он рассердился и отправился мысленно в еще более тихие места, чтобы вести там жизнь отшельника, который пьет родниковую воду, удит рыбу, молится богу и питается одними кореньями да орехами.
Капитан вернулся, попрощался с Фридрихом, а после его ухода нашел в своем альбоме такие строки:
Через штормы и ненастье
Ты ведешь корабль свой странный,
И на берег долгожданный
Приведет тебя твой Мастер.
Там в тиши эдемской пущи
Ты ему поведать сможешь
О стихии всемогущей
И о людях, с нею схожих!
И тому, кто вел как штурман
Твой корабль сквозь непогоду
Принесешь ты в гордых рунах
Благодарность мореходов.[16]
Придерживая одной рукой шляпу, а другою держась за лестничные перила, Фридрих покинул находящуюся на возвышении, обдуваемую ветром каюту капитана и спустился вниз, но тут открылась дверь великолепной каюты штурмана, который в это время разговаривал с Ахляйтнером. Они прошли мимо Фридриха, и Ахляйтнер — лицо у него было бледное и озабоченное — окликнул его. Он сообщил, что нанял у штурмана каюту для Ингигерд Хальштрём, ибо не мог больше смотреть, как она мучается в своей каюте. Шторм усилился, и на палубе не было ни одного пассажира. Матросы осматривали спасательные шлюпки. Огромные массы воды бились о корпус корабля, набегали спереди по диагонали, стремясь преградить ему путь, совершали могучие прыжки, застывали на миг в воздухе, напоминая белые кораллы, и захлестывали палубу, не давая ей просохнуть. Дыхание шторма выхватывало дым из выходных отверстий труб, гнало его назад и швыряло в дикий хаос, в котором смешались небо и море. Фридрих бросил взгляд вниз, на носовую палубу. В его опаленном мозгу всплыло воспоминание о молодой еврейке и затем о негодяе Вильке. Тем временем гребни опрокидывающихся волн стали с такой силой набрасываться на фордердек, что там никто не мог удержаться, разве что матрос, который стоял на вахте у форштевня неподалеку от кран-балки.
Четырехугольный проход к главной лестнице был обнесен поручнями, за которыми оставался закуток, где могли сидеть несколько пассажиров: воздух здесь был хороший, и от набегавших волн они были ограждены. Раздумывая над тем, не спуститься ли ему в курительную комнату, Фридрих прошел через постоянно открытую дверь и увидел группу людей, сидевших в закутке молча, с бледными лицами. Один стул был свободен, и это побудило Фридриха занять его. Ему казалось, что и он теперь причислен к сонму обреченных на гибель.
В одном из несчастных Фридрих признал профессора Туссена, знаменитого скульптора, терпевшего ныне нужду; его можно было узнать по накидке на плечах и фетровой широкополой шляпе. С ним то и дело переговаривался сосед, о котором Фридрих подумал, что это, возможно, тайный советник Ларс из министерства по делам культов, чье лицо он помнил лишь смутно, хотя однажды сидел напротив него за столом в доме бургомистра. Коммерсант, торговавший готовым платьем, бог знает как доплелся сюда из своей каюты и свалился замертво на стул. Кроме них здесь сидели еще двое беседовавших друг с другом пассажиров; один был мал ростом, толст и боязлив, другой — тощ и высок.
Высокий показывал своему собеседнику кусок разрезанного продольно подводного телеграфного кабеля. Сложное жесткое сплетение пеньки, металла и гуттаперчи пошло по рукам. Из обрывков фраз, которые высокий пассажир произносил шепотом, все остальные узнали, что в семьдесят седьмом году он служил электротехником на пароходе, укладывавшем европейско-североамериканский кабель. Работали непрерывно месяцами в открытом море. Ему даже довелось, сказал он, следить на верфи за строительством кабельного судна и за тем, как рабочие закрепляли корабельные ванты заклепками. Он рассказал о целом телеграфном плоскогорье, образованном из серого песка на дне океана, простирающемся от берегов Ирландии до самого Ньюфаундленда и превратившемся в пункт, через который проходят самые главные из европейско-американских кабелей.
Медные провода внутри кабеля называют его душою, а защищает их вся остальная часть — величиною чуть ли не с кулак, — похожая на мощный якорный трос. Фридрих увидел в мыслях своих, как тянутся по страшной пустыне морских глубин бронированные змеи, бегущие, как кажется, без конца и без начала по песчаному дну, населенному диковинными существами. Ему казалось, что удел, обрекающий кабели на столь печальное одиночество, даже для их душ слишком суров.
Потом он задался вопросом: а почему, собственно говоря, люди на обоих концах первого кабеля пришли в такой бурный восторг, когда были переданы первые депеши? Не иначе как для того была какая-то мистическая причина — ведь не могло же служить истинным основанием для ликования то, что отныне можно было за одну минуту двадцать раз посылать по телеграфу во все концы земного шара слова «Доброе утро, господин Мюллер!» или «Доброе утро, господин Шульце!», как и то, что репортеры получили возможность пичкать человечество сплетнями, собранными в разных частях света.
Не успел он додумать до конца эту мысль, как стул под ним куда-то поехал и его, электротехника и дремлющего коммерсанта с силой швырнуло к перилам, а тайный советник, профессор и другие пассажиры, сидевшие напротив, опрокинулись назад. Сам по себе инцидент этот был довольно комичен, но смеяться никому не хотелось.
Появился один из тех стюардов, которые были всегда на виду, и, словно в утешение пострадавшим, обнес их испанским виноградом из неистощимых запасов корабельных кладовых.
— Когда мы прибудем в Нью-Йорк? — спросил кто-то, и все глаза — в них читались смятение и страх — обратились к стюарду, но тот промолчал, хотя всегда отличался учтивостью.
Стюард полагал, что любая определенность в ответе означала бы вызов судьбе. То же чувство владело и пассажирами. В их нынешнем положении уже сама мысль, что в один прекрасный день под ногами у них в самом деле вновь окажется суша, казалась глупой сказкой.
Как-то странно вел себя невысокий толстяк, которому в первую очередь были предназначены лекции электротехника. С озабоченным лицом он все время делал какие-то замечания и то и дело с опаской поглядывал в ту сторону, где буйствовала стихия. Мрачный испытующий взор его маленьких внимательных глаз беспрестанно устремлялся то к верхушкам мачт, продолжавших описывать дуги — с левого борта на правый, с правого — на левый, то в страшной тревоге — к водным массам, набиравшим постепенно, с пугающим однообразием высоту. Фридрих начал было потешаться в душе над трусостью этой жалкой сухопутной крысы, но кто-то из пассажиров рассказал ему, что толстый господин — капитан барка, который каких-нибудь три недели назад после длившегося три года кругосветного плавания привел свое судно обратно в Нью-Йорк. А сейчас, повидавшись в Европе с женой, он возвращался в Нью-Йорк, чтобы начать новое путешествие — такое же и на такой же срок.
Размышляя о боязливом мореплавателе, чей характер так не соответствовал требованиям его полной лишений профессии, Фридрих спрашивал себя, что может такому человеку служить прочной основой в жизни и в браке; затем он поднялся, чтобы побродить немного без всякой цели. Вынужденная праздность во время поездки по морю приводит, особенно при плохой погоде, к тому, что пассажир, исчерпав все впечатления, которые может ему подарить корабль, снова и снова идет по тому же кругу. Так и Фридрих, после того как он бесцельно поднимался и спускался какое-то время по лестнице, очутился наконец на мягком сиденье той парадной курительной комнаты, которую не жаловала основная масса курильщиков и в которой вчера обедал безрукий артист.
Вошел Ганс Фюлленберг, спросивший, не предназначен ли этот салон для курения. Затем, распространяясь о погоде, он стал излагать довольно мрачные мысли.
— Кто знает, чем это все еще кончится, — сказал он. — Чего доброго, вместо Нью-Йорка угодим в какое-нибудь убежище в Ньюфаундленде.
Фридрих не откликнулся на эти слова, и Фюлленберг стал подыскивать другую тему для беседы.
