Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой
— Сегодня я познакомился с человеком, противнее которого еще не встречал, — сказал я жене.
— Тэти, не рассказывай мне про него, — попросила она. — Пожалуйста, не надо. Нам еще надо поужинать.
Примерно через неделю я встретился с мисс Стайн, сказал ей, что познакомился с Уиндемом Льюисом, и спросил, знакома ли она с ним.
— Я прозвала его Гусеницей-землемеркой. Он приезжает из Лондона, видит хорошую картину, достает из кармана карандаш и начинает измерять ее большим пальцем на карандаше. Прицеливается в нее, меряет, выясняет, как именно она сделана. Потом возвращается в Лондон, пишет такую же, и у него не получается. Главного в ней не понял.
И я стал думать о нем как о Гусенице-землемерке. Это было более мягкое и христианское прозвище, чем то, которое я дал ему вначале. Позже я старался, чтобы он мне понравился, старался даже подружиться с ним, как почти со всеми приятелями Эзры после того, как он их мне объяснял. Но в первый день, увидев его в квартире Эзры, я воспринял его именно так.
12
Странноватое завершение
Отношения с Гертрудой Стайн закончились странным образом. Мы стали близкими друзьями, я помогал ей в некоторых практических делах — договорился с Фордом, чтобы он печатал фельетонами ее длинную книгу, помогал печатать на машинке ее рукописи, читал за нее гранки, и дружба наша делалась теснее, чем мне хотелось бы. Дружба с выдающейся женщиной мало обещает в будущем молодому человеку, хотя может быть приятной, пока чересчур не окрепнет, — и еще меньше обещает дружба с честолюбивой писательницей. Однажды, когда я стал оправдываться, почему некоторое время не появлялся на улице Флерюс, 27, объясняя тем, что не был уверен, застану ли дома мисс Стайн, она сказала:
— Хемингуэй, квартира в вашем распоряжении. Вы этого не знали? Я говорю серьезно. Приходите когда угодно, и служанка… — она назвала ее по имени, но я его забыл, — за вами поухаживает, ждите меня и чувствуйте себя как дома.
Я не злоупотреблял этим, но иногда заходил, служанка наливала мне, а я смотрел на картины, и если мисс Стайн не появлялась, благодарил служанку и, оставив записку, уходил. Мисс Стайн и ее подруга собирались поехать на юг в машине мисс Стайн, и она попросила меня зайти в этот день пораньше, чтобы попрощаться. И до, и после этой поездки она не раз приглашала навестить их — чтобы мы с Хэдли остановились в гостинице, — и мы обменивались множеством писем. Но у нас с Хэдли были другие планы и съездить нам хотелось в другие места. Об этом вы, конечно, ничего не говорите, отвечаете, что надеетесь навестить, а потом это оказывается невозможным. Но мы этому так и не научились. Надо выработать какой-никакой метод уклоняться от приглашений. Этому надо научиться. Много позже Пикассо сказал мне, что всегда обещает богачам прийти, когда его приглашают — потому что им это очень приятно, — а потом что-то такое происходит, что он не может прийти. К мисс Стайн это никак не относилось: он говорил о людях другого сорта.
Был прекрасный весенний день, я пошел от площади Обсерватории через Люксембургский сад. Цвели конские каштаны, на гравийных дорожках играли дети под присмотром нянь, сидевших на скамейках; я видел на деревьях вяхирей и слышал воркование тех, которых не видел.
Я даже не успел позвонить в дверь — служанка открыла сама, пригласила в дом и попросила подождать. Мисс Стайн сейчас спустится. Еще не было двенадцати; служанка налила в стаканчик eau-de-vie, протянула мне и весело подмигнула. Приятный вкус водки еще держался у меня во рту, когда я услышал, как кто-то разговаривает с мисс Стайн: я никогда не слышал, чтобы один человек так разговаривал с другим — никогда, нигде, ни до, ни после.
Потом послышался голос мисс Стайн, жалобный, умоляющий: «Не надо, киса. Не надо. Пожалуйста, не надо. Я все сделаю, киса, только, пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, киса, не надо».
Я проглотил водку, поставил стаканчик и пошел к двери. Служанка помахала указательным пальцем и шепнула:
— Не уходите. Сейчас спустится.
— Мне надо идти, — сказал я, стараясь не слышать, пока шел к двери, но там продолжалось и не слышать можно было, только выйдя вон. То, что слышалось, было скверно, а ответы — еще хуже.
Во дворе я попросил служанку:
— Пожалуйста, скажите, что я приходил и мы с вами столкнулись во дворе. Я не мог ждать, потому что заболел друг. Пожелайте за меня bon voyage[33]. Я напишу.
— C'est entendu, Monsieur[34]. Досадно, что вы не могли подождать.
— Да, — сказал я. — Досадно.
Так это все кончилось для меня, вполне глупо; хотя мелкие работы я по-прежнему выполнял, появлялся по мере необходимости, приводил людей, которых просили привести, и вместе с другими прежними друзьями-мужчинами дождался отставки, когда пришла ей пора и явились новые друзья. Грустно было видеть новые бездарные картины, повешенные рядом с замечательными, но это уже не имело значения. Для меня по крайней мере. Она поссорилась со всеми нами, любившими ее, — кроме Хуана Гриса; с ним не могла поссориться, потому что он успел умереть. Сомневаюсь, что его бы это тронуло, его уже ничего не трогало, и это было видно по его картинам.
В конце концов она рассорилась и с новыми друзьями, но этого мы уже не застали. Она стала походить на римского императора, и это чудесно, если любишь, чтобы женщина была похожа на римского императора. Но Пикассо написал ее — и я ее такой помнил, — когда она была похожа на крестьянку из Триеста.
Потом все — или не совсем все — снова подружились, чтобы не выглядеть обиженными или фарисеями. Я — тоже. Но по-настоящему сдружиться уже не мог, ни сердцем, ни умом. Когда ум не позволяет сдружиться, это хуже всего. Я много лет не мог взять в толк, как кто-то может кого-то возненавидеть за то, что научился писать диалог по роману, который начинался с цитаты из хозяина гаража. Но на самом деле все было гораздо сложнее.
13
Человек, отмеченный печатью смерти
В тот день, когда я познакомился в квартире Эзры с поэтом Эрнестом Уолшем, с ним были две барышни в длинных норковых манто, а на улице ждал длинный блестящий лимузин отеля «Кларидж» с шофером в форме. Барышни были блондинки и приплыли на одном пароходе с Уолшем. Пароход причалил накануне, и Уолш привел их с собой в гости к Эзре.
Эрнест Уолш был темноволос, нервен, чистопородный ирландец, поэтической внешности и явно отмечен печатью смерти, как бывает отмечен ею особый персонаж в кинофильме. Он разговаривал с Эзрой, а я разговаривал с барышнями, которые спросили меня, читал ли я стихи мистера Уолша. Я не читал, и одна из них вынула «Поэтри» в зеленой обложке — журнал, который издавала Гарриет Монро, — и показала стихотворения Уолша.
— Он получает тысячу двести долларов за штуку.
— За каждое стихотворение, — сказала другая.
Я, насколько помнилось, получал в том же журнале двенадцать долларов за страницу, если не меньше.
— Он, видимо, очень замечательный поэт, — сказал я.
— Больше, чем получает Эдди Гест, — сказала первая барышня.
— Больше, чем получает этот, как его, другой поэт. Ну, вы знаете.
— Киплинг, — сказала ее подруга.
— Больше всех.
— Вы в Париж надолго? — спросил я.
— Ну нет. Не очень надолго. Мы с группой друзей.
— Знаете, мы приплыли на этом пароходе. Но там на самом деле никого не было. Ну конечно, мистер Уолш был.
— Он играет в карты? — спросил я.
Она посмотрела на меня разочарованно, но понимающе.
— Нет. Ему не нужно. При том, как он умеет писать поэзию.
— На каком пароходе вы возвращаетесь?
— Ну, это пока неизвестно. Это зависит от пароходов и многих вещей. А вы возвращаетесь?
— Нет. Я здесь неплохо устроился.
— Тут как будто бедный квартал, да?
— Да. Но неплохой. Я работаю в кафе и хожу на скачки.
— И в этом костюме ходите на скачки?
— Нет. Это моя одежда для кафе.
— Она немного забавная, — сказала одна из барышень. — Мне хочется увидеть жизнь кафе. А тебе, дорогая?
— Хочется, — сказала другая.
Я записал их имена в книжку и обещал позвонить им в «Кларидж». Барышни были милые; я попрощался с ними, а потом с Уолшем и Эзрой. Уолш все еще говорил с Эзрой, очень напористо.
— Не забудьте, — сказала та, что повыше.
— Как можно? — ответил я и еще раз пожал обеим руки.
Позже я услышал от Эзры, что Уолш вызволен из «Клариджа», за него заплатили дамы, почитательницы молодых поэтов, отмеченных печатью смерти, а затем — что он получил финансовую поддержку из другого источника и намерен в качестве соредактора выпускать новый ежеквартальный журнал. В то время «Дайел», американский литературный журнал, который редактировал Скофилд Тэйер, ежегодно присуждал одному из своих авторов премию, если не ошибаюсь, тысячу долларов, за выдающееся художественное достижение. Тогда для любого порядочного писателя это была огромная сумма, не говоря уже о престиже. Премия доставалась разным людям, разумеется, достойным. На пять долларов в день двоим можно было благополучно жить в Европе и путешествовать. За мою первую полноразмерную книгу рассказов я получил от американского издателя аванс двести долларов; призаняв к этому и добавив накопления, мы могли всю зиму кататься на лыжах в Форарльберге.
