Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой
— Вы видели, что я с ним не раскланялся? — спросил Форд. — Нет, вы видели, как я с ним не раскланялся?
— Нет. С кем вы не раскланялись?
— С Беллоком, — сказал Форд. — Как я его осадил!
— Я не видел, — сказал я. — Почему вы с ним не раскланялись?
— Для этого масса причин, — сказал Форд. — Но как я его осадил!
Он был абсолютно счастлив. Я никогда не видел Беллока, и, думаю, он нас не видел. У него был вид человека, о чем-то задумавшегося, и он посмотрел на наш стол невидящим взглядом. Меня огорчило, что Форд обошелся с ним грубо: молодой, начинающий писатель, я глубоко уважал Беллока как старшего коллегу. Нынче этого не поймут, но тогда это было в порядке вещей.
Я подумал, что было бы славно, если бы Беллок подошел к столу и я с ним познакомился. День был испорчен обществом Форда, и я подумал, что Беллок мог бы его немного улучшить.
— Зачем вы пьете бренди? — спросил Форд. — Разве вы не знаете, что для молодого писателя пристраститься к бренди — это погибель.
— Я не часто его пью, — сказал я.
Я пытался вспомнить, что говорил мне о Форде Эзра Паунд: что ни в коем случае я не должен быть с ним груб и должен помнить, что он лжет, только когда очень устал, что он на самом деле хороший писатель и пережил тяжелые семейные неприятности. Я очень старался держать это в уме, но реальность грузной пыхтящей неприятной персоны на расстоянии вытянутой руки препятствовала этому. И все же я старался.
— Объясните мне, почему с кем-то не раскланиваются, — попросил я. До сих пор я думал, что так делают только в романах мисс Уида. Я не мог прочесть ни одного ее романа, даже в лыжный сезон в Швейцарии, когда исчерпан был свой запас книг, и дул сырой южный ветер, и были только кем-то брошенные довоенные издания «Таухница». Но какое-то шестое чувство подсказывало мне, что не раскланиваются в ее романах.
— Джентльмен никогда не раскланивается с мерзавцем, — объяснил Форд.
Я глотнул коньяку.
— И с невежей не кланяется?
— Джентльмен не может водить знакомство с невежами.
— Так значит, не кланяются только с равными себе? — не отставал я.
— Естественно.
— А как вообще знакомятся с мерзавцем?
— Вы могли этого не знать, или он мог превратиться в мерзавца.
— Кто такой мерзавец? — спросил я. — Это тот, кого надо отлупить до полусмерти?
— Не обязательно, — сказал Форд.
— А Эзра — джентльмен?
— Нет, конечно, — сказал Форд. — Он американец.
— Американец не может быть джентльменом?
— Может быть, Джон Куинн, — объяснил Форд. — Некоторые ваши послы.
— Майрон Т. Херик?
— Возможно.
— Генри Джеймс был джентльменом?
— Почти.
— А вы джентльмен?
— Разумеется. Я был членом Комиссии его величества.
— Это очень сложно, — сказал я. — А я джентльмен?
— Ни в коем случае, — сказал Форд.
— Почему тогда вы пьете со мной?
— Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как с коллегой, в сущности.
— Приятно слышать, — сказал я.
— В Италии вас могли бы считать джентльменом, — великодушно признал он.
— Но я не мерзавец?
— Разумеется, нет, мой милый мальчик. Кто такое мог сказать?
— Могу стать мерзавцем, — грустно сказал я. — Пью коньяк и прочее. Вот что погубило лорда Гарри Хотспера у Троллопа. Скажите, Троллоп — джентльмен?
— Конечно, нет.
— Вы уверены?
— Могут быть разные мнения. Но не у меня.
— А Филдинг? Он был судьей.
— Формально — может быть.
— Марло?
— Разумеется, нет. — Джон Донн?
— Он был священником.
— Очаровательно, — сказал я.
— Рад, что вы заинтересовались, — сказал Форд. — Выпью-ка я коньяку с водой, пока вы здесь.
Форд ушел, стемнело, я сходил к киоску и купил «Пари-спорт компле», итоговый вечерний выпуск с результатами скачек в Отейе и программой на завтра в Энгиене. Официант Эмиль, сменивший Жана, подошел к моему столу посмотреть результаты последнего заезда в Отейе. Потом ко мне подсел близкий друг, редко бывавший в «Лила», и когда он заказывал Эмилю вино, мимо по тротуару прошел тот же худой человек в плаще и его высокая дама. Он скользнул взглядом по столу.
— Это Хилер Беллок, — сказал я. — Тут сидел Форд и демонстративно его не заметил.
— Не будь ослом, — сказал мой друг. — Это Алистер Кроули, чернокнижник. Его называют самым порочным человеком на свете.
— Извини, — сказал я.
10
С Паскиным в кафе «Дом»
Был приятный вечер, я усердно работал весь день и теперь вышел из нашей квартиры в доме 115 по улице Нотр-Дам-де-Шан, прошел через двор со штабелями досок, закрыл дверь, пересек улицу, вошел через заднюю дверь в булочную, фасадом смотревшую на бульвар Монпарнас, и через пекарню, полную теплых хлебных запахов, и магазин вышел на бульвар. Был конец дня, в булочной уже горел свет; в ранних сумерках я прошел по улице и остановился перед террасой ресторана «Негр де Тулуз», где нас ждали к ужину салфетки в красную и белую клетку, продетые в деревянные кольца. Я прочитал меню, напечатанное на мимеографе фиолетовой краской, и увидел, что plat de jour[27] сегодня — casseulet[28]. Название разбудило во мне голод.
Хозяин, месье Лавинь, спросил, как идет моя работа, и я сказал, что очень хорошо. Он сказал, что утром видел меня за работой на террасе «Клозери де Лила», но не окликнул меня, потому что я был очень поглощен писанием.
— У вас был вид человека, попавшего в джунгли.
— Когда пишу, я как слепая свинья.
— Но вы не заблудились в своих джунглях, месье?
— В трех соснах, — сказал я.
Я пошел дальше, заглядываясь на витрины, радуясь весеннему вечеру и встречным прохожим. В трех знаменитых кафе я видел людей со знакомыми лицами и просто знакомых. Но были гораздо более симпатичные люди, совсем не знакомые, они шли под зажигавшимися фонарями, спешили к какому-то месту, где они вместе выпьют, поедят вместе, а после будут любить друг друга. Люди в важных кафе, может быть, занимаются тем же, а может быть, просто сидят, пьют, разговаривают, но любят только, чтобы их видели другие. Те, которые мне нравились, незнакомые, шли в большие кафе, чтобы затеряться в них, не привлекать к себе внимания, побыть наедине друг с другом. К тому же большие кафе были тогда дешевы, с хорошим пивом и аперитивами по умеренной цене, которую четко писали на блюдечках под стаканами.
Таким здоровым, неоригинальным мыслям предавался я в тот вечер, ощущая себя исключительным праведником, потому что сильно поработал днем, а хотел больше всего поехать на скачки. В период нашей настоящей бедности необходимо было отказаться от скачек, и сейчас как раз бедность была так близка, что я не мог рискнуть деньгами. По любым меркам мы все еще были очень бедны, и я все еще занимался мелкой экономией, говоря, что приглашен на обед, а на самом деле два часа слонялся по Люксембургскому саду и расписывал жене сказочные угощения. Когда тебе двадцать пять лет, и по конституции ты тяжеловес, и пропускаешь еду, тебе очень голодно. Зато это обостряет восприятия, и я обнаружил, что многие мои персонажи обладают волчьим аппетитом, знают толк в еде, и большинство ждет не дождется выпивки.
В «Негр де Тулуз» мы пили хороший кагор по четверть, половине и целому графину, обычно на треть разбавляя водой. Дома, над лесопилкой, у нас было корсиканское вино, очень убедительное и дешевое. Очень корсиканское — ты мог наполовину разбавить его водой, и оно все равно проявляло характер. Тогда в Париже можно было хорошо жить почти задаром, а пропуская еду время от времени и не покупая новой одежды, можно было откладывать и позволять себе некоторую роскошь. Но в то время я не мог позволить себе скачки, хотя на них можно было заработать, если заняться игрой всерьез. Тогда еще не пользовались ни пробами слюны, ни другими методами выявления искусственно возбужденных животных, и допинг был широко распространен. Присматриваться к лошадям в паддоке, определять по симптомам, какие из них простимулированы, полагаясь на свое чутье, иногда почти сверхчувственное, потом ставить на них деньги, проиграть которые не имеешь права, — для молодого человека, содержащего жену и ребенка, это неподходящий способ продвинуться в занятиях литературой, требующих полной отдачи.
Я вышел из «Селекта», вильнув в сторону при виде Гарольда Стернса, потому что он непременно захотел бы поговорить о лошадях; в своей праведности я беспечно переименовал их в скипидарных одров, отрекшись от Энгиена, чтобы проработать весь день, как полагается серьезному писателю; и вот, исполненный добродетели, презрев порок и стадный инстинкт, я миновал собрание обитателей «Ротонды» и перешел бульвар к «Дому». «Дом» был тоже полон, но там сидели люди, которые сегодня работали.
