Томмазо Ландольфи - Осенняя история
Семь раз присыпал он огонь и возгласил то имя, и раз от разу голос старика звучал все громче и уверенней. Он опустился в кресло, задул стоявший на соседнем столике светильник и замер в полной тишине. Огненные блики высвечивали его согбенную фигуру. Старик сидел, зажав руками голову, непроницаемый и отрешенный.
Прошло, наверное, немало времени. Огонь изнемогал и наконец совсем зачах. Во тьме поблескивали красновато угли. Старик очнулся, бросил на угли немного ладана и неожиданно заговорил. Дрожащий голос, поначалу приглушенный, окреп и твердо, без надрыва, звучал в почти что непроглядной темноте. То была молитва, молитва долгая неведомому богу (а может, ведомому слишком хорошо?). По обстоятельствам, о коих тут не след распространяться, я приведу ее отчасти. Казалось, что устами старика вещал какой-то чужеродный голос. Слова он подбирал с большим трудом, как будто некто их нашептывал, а он не сразу понимал, как будто, выражаясь более доступно (хотя в ту ночь все представлялось недоступным разуму), старик пытался слиться воедино с тем некто, с памятью его и существом иль сутью. Не знаю, как объяснить мои сумбурные и путаные впечатленья, но знаю, что воспринял его слова и даже разобрал их, как всякие другие. Как ее слова.
Глава тринадцатая
Меж тем на горы надвигалась буря. Поднялся резкий ветер, послышались далекие раскаты грома, сверкнула ослепительная молния. Все это едва угадывалось за плотно смеженными ставнями. Невдолге буря обещала разыграться во всем своем неистовстве, о чем упомяну по ходу моего дальнейшего повествованья. Но только краток век осенних бурь, не долго буйствовать мятущейся стихии.
— Дух Света, — изрекал старик, — Дух Мудрости, чье веяние все сущее одаривает формой и лишает формы, о ты, пред кем вся жизнь земных творений — лишь мимолетный призрак, ты, воспаривший к небесам и вновь грядущий на крылах ветров, ты, оживляющий бескрайние пространства дыханьем цельбоносным, ты, вдохновляющий все без изъятия, что от тебя исходит и к тебе приходит, о вечное движение в извечной неподвижности, будь славен и благословен!
Тебя пою и величаю в переходчивом царстве сотворенного света, теней, оттенков, образов и беспрестанно уповаю я на твою нетленную и нескончаемую ясность. Луч разума пошли нам, тепло твоей любви, и всякое непостоянство тотчас обратится постоянством, тень пребудет телом, эфирный дух — душою, греза — мыслью. И боле мы не отдадимся на волю прихотливых бурь, но утренних коней крылатых умерим ход и сдержим бег вечерних ветров и воспарим тебе навстречу.
(Тем временем безудержная буря грозила унести нас прочь. Порывы бешеного ветра обрушивались на оконные глазницы дома.)
— О Дух всех духов, о вечная душа всех душ, нетленное дыханье жизни, о зиждительный вздох, уста, вдыхающие жизнь во всякое созданье приливом и отливом вековечного глагола, который есть океан движения и истины! Аминь.
Царь нещадный и ужасный, что владеешь ключами от хлябей небесных и сдерживаешь подземный водобег в вертепах, царь животворных вешних вод, что разверзаешь источник родников и рек, ты, кто предписывает влаге, коя ровно кровь земли, излиться соками растений, ты, чье немеркнущее имя дают семь литер, пред тобой благоговею и к тебе взываю!
(Внезапный яростный ливень заставил меня содрогнуться.)
— Нам, переменчивым и легкокрылым тварям, реки, реки, о царь божественный, в свирепых бурунах морских, и затрепещем твоего величия, но возреки еще и в пошепте прозрачных вод, ибо алкаем твоей любви.
О необъятность безначальная, величественный океан божественного, в коем теряются все реки бытия и утоляются неопустительно в тебе! О бесконечность и присносущностъ всех совершенств! Высь, отраженная в глубинах, и глубина, проявленная в высоте, веди нас к жизни истинной непогрешимым промыслом твоей неувядающей любви! Веди нас жертвенным путем к бессмертию, которое дух зла у нас похитил прежде всех век! Готовы мы пожертвовать собою, дабы сподобиться тебе, и всякий час с открытым, чистым сердцем свершим мы возлияние на твой алтарь водою, кровью и слезами… Владей же мною безраздельно, о Боже наш… Аминь.
(Молнии нетерпеливо прорывались сквозь гулкие раскаты грома. Могучий шквал, казалось, вырвал дом с корнями и заметнул нас в пустоту.)
— Бессмертный, Изначальный, Неизбывный и Несотворенный, Отче всего сущего, ты, что несешь безостановочно на быстрой колеснице миры, перемежающиеся без конца, Владыка необъятных сфер небесных, в их пределах воздвигнут недосягаемый престол твоей вселенской власти, с чьей горней вышины твои внушающие страх зеницы отверзают все, всему внимает твой праведный и благолепный слух; внемли смиренным просьбам чад своих, которых возлюбил допрежь того, как сотворил!
Ибо златым великолепием и вечным торжеством исполнено твое величие, сверкающее поверх земной юдоли и звездной тверди; ты на светила вознесен, искрящийся огонь, где возгораешься и силы черпаешь из своего же блеска; из твоей глубинной сути струятся неиссякаемые потоки света, питающие твой безбрежный дух.
И сей безбрежный дух питает все и вся и обращается к неисчерпаемой сокровищнице твоей предвечной сути, от века приуготовленной к несчетным порождениям, ее терзающим и принимающим те формы, в которые ты их облек в начале всех времен.
И твой бескрайний дух рождает всеблагие царственные духи. Они сбираются вкруг твоего престола и составляют твой непреходящий двор, Отец вселенский, Отец блаженный смертных и бессмертных!
Наипаче же ты создал силы, чудесным образом подобные и собственному помыслу, и сути поклоняемой твоей. Их ты поставил выше маловажных гениев, и силы эти вещают миру о твоих веленьях. И напоследях ты содеял нас и водворил на третьем промежутке нашего простого царства.
Отсюда же тебе всечасно воспеваем славу и почитаем трепетно твои произволенья. Здесь, вожделея обрести тебя, пылаем жаждою и предвкушаем с долготерпеньем праведников смертный час, когда мы будем призваны к немеркнущему пламени на веки вечные, с тобою вновь соединившись, став достоянием твоим в священном лоне твоего божественного, неугасимого, животворящего огня.
О Всемогущий Отче! О Матерь Самонежная! О упоительный прообраз материнства и праведной любви! О совершенное дитя! О форма форм, душа и дух, гармония, отсчет всего, что есть! Аминь.
(Другие небесные знаки отозвались на эти заклинанья.)
— Незримый Царь, что выбрал дольний мир своей опорой и бездны растворил, дабы наполнить их своим могуществом, о ты, чье имя сотрясает своды мирозданья, ты устремляешь семь металлов по жилам каменным, Владыка венценосный семи светильников, о Воздаятель подземельных мастеров, открой нам путь к границам вожделенным и царству света!
Господи! Господи! Господи! Смилуйся над страждущими, расправь нам грудь, освободи и подними нам головы и возвеличь нас!
О неподвижность и движение! О день, объятый ночью, о ночь, подернутая светом! О серебристое сияние! О золотистый блеск! О благозвучный и блистательный венец алмазный! О ты, на чьем персте державном горит небесная лазурь, подобная сапфирному кольцу! Что под землей таишь во царстве самоцветов источник дивный звезд! Так здравствуй же, владычествуй и даруй нам до самого скончанья века премногие твои щедроты, коих хранителями нас назначил! Аминь.
Последовала небольшая пауза. Крылатый сонм бесшумных молний прорезал на мгновенье ставни. Внезапно голос старика повысился и разорвался пронзительным, звериным воплем. Я вздрогнул. Со свирепым треском рядом полоснула молния. Она не заглушила его надрывный крик, но придала ему неслыханную мощь:
— Caput mortuum, imperet tibi Dominus per vivum et devotum serpentem!.. Aquila errans, imperet tibi Dominus per alas tauri!.. Serpens, imperet tibi Dominus Tetragrammaton per angelum et leonem!..[1]
И прочие речения иль заклинания — их передать я, право же, не в состоянии. Голос старика помалу утихал. Он перешел на наш язык и что-то бормотал об «ангелах с угасшими очами».
Но, Боже мой, если его устами и впрямь вещала именно она, что это был за голос, что за речи? И то ли после продолжительного возглашенья, ритмичного и монотонного, то ли еще от тонкости какой, я ощутил озноб и вялость, как под воздействием внушения иль колдовства. Добавлю к этому мои глубинные переживания: и трепет, и смиренное отчаянье, и отвращение, и очарованный испуг. В придачу я испытывал к несчастному неописуемую жалость. В ней смешивались и любовь, и ненависть. Кем бы Лючия ему ни приходилась — все ж он любил ее когда-то, любил отчаянной любовью! Неважно, какие заклинания он изрекал. В них равно теплилась неисчерпаемая, хоть и бессмысленная мука.
Старик умолк на время, тянувшееся бесконечно. Заговорил же он преображенным голосом. Своим: смягченно-хрипловатым, попеременно приглушенным или звонким, молящим или раздраженным, пронизанным обилием оттенков страсти, сострадания, несдержанности, радости и боли, потерянным и нежным, мрачным, торопливым или отрешенным.
