Харпер Ли - Убить пересмешника
— Трёхглазка, ты спишь?
— Ты что, спятил?
— Тс-с… У Аттикуса уже темно.
В слабом свете заходящей луны я увидела — Джим спустил ноги с кровати.
— Я пошёл за штанами, — сказал он.
Я так и села.
— Не смей! Не пущу!
Джим торопливо натягивал рубашку.
— Надо.
— Только попробуй — и я разбужу Аттикуса.
— Только попробуй — и я тебя убью.
Я вцепилась в него и заставила сесть рядом со мной. Надо как-нибудь его отговорить.
— Мистер Натан утром их найдёт. Он знает, что это ты потерял. Конечно, будет плохо, когда он их принесёт Аттикусу… ну и всё, и ничего тут не сделаешь. Ложись.
— Это я всё и сам знаю, — сказал Джим. — Потому и иду.
Меня даже затошнило. Вернуться туда одному… Как это сказала мисс Стивени: у мистера Натана второй ствол заряжён, и если в огороде шелохнётся негр, собака или… Джим это понимал не хуже меня. Я чуть с ума не сошла от страха.
— Не надо, Джим, не ходи! Ну, выдерет Аттикус — это больно, но пройдёт. А там тебя застрелят. Джим, ну пожалуйста!…
Джим терпеливо вздохнул.
— Понимаешь, Глазастик, — тихо сказал он, — сколько я себя помню, Аттикус меня ни разу не ударил. И мне неохота пробовать.
А ведь и правда. Аттикус только грозил нам чуть не каждый день.
— Значит, он ни разу тебя ни на чём таком не поймал.
— Может быть, по… мне неохота пробовать, Глазастик. Зря мы туда сегодня полезли.
Вот с этого часа, наверно, мы с Джимом и начали отдаляться друг от друга. Случалось, он и раньше ставил меня в тупик, но ненадолго. А этого я понять не могла.
— Ну, пожалуйста, не ходи! — упрашивала я. — Знаешь, как там будет страшно одному…
— Да замолчи ты!
— Ну, выдерет… Ведь это не то, что он никогда больше не будет с тобой разговаривать или… Я его разбужу, Джим, честное слово, я…
Джим сгрёб меня за ворот пижамы и чуть не задушил.
— Тогда я пойду с тобой… — еле выговорила я.
— Нет, не пойдёшь, ты только наделаешь шуму.
Ну что с ним делать! Я отодвинула щеколду и держала дверь, пока он тихонько спускался с заднего крыльца. Было, наверно, часа два. Луна уже заходила, и перепутанные на земле тени становились неясными, расплывчатыми. Белый хвостик рубашки Джима то подскакивал, то нырял в темноте, точно маленький призрак, бегущий от наступающего утра. Я вся обливалась потом, но подул ветерок, и стало прохладно.
Наверно, он пошёл в обход, по Оленьему лугу и через школьный двор, по крайней мере он двинулся в ту сторону. Это дальше, и волноваться ещё рано. Я ждала — вот сейчас настанет время волноваться, вот грохнет дробовик мистера Рэдли. Потом как будто скрипнула изгородь. Но это только почудилось.
Потом послышался кашель Аттикуса. Я затаила дыхание. Иной раз, вставая среди ночи, мы видели — он ещё читает. Он говорил, что часто просыпается по ночам, заходит поглядеть на нас, а потом читает, пока опять не заснёт. Я ждала — вот сейчас он зажжёт лампу, и вглядывалась, не просочится ли в коридор струйка света. Но было по-прежнему темно, и я перевела дух.
Ночные мошки и мотыльки угомонились, но чуть подует ветерок — и по крыше барабанят платановые шишки, а где-то вдалеке лают собаки, и от этого в темноте совсем уж тоскливо и одиноко.
Вот и Джим возвращается. Белая рубашка перескочила через ограду и становится всё больше. Вот он поднялся по ступеням, задвинул щеколду, сел на кровать. Не говоря ни слова, показал найденные штаны. Потом лёг, и некоторое время я слышала, как трясётся его раскладушка. Скоро он затих. Больше я его не слышала.
7
Целую неделю Джим был мрачный и молчаливый. Я попробовала влезть в его шкуру и походить в ней, как посоветовал мне тогда Аттикус: если бы мне пришлось в два часа ночи пойти одной во двор к Рэдли, назавтра бы меня хоронили. Поэтому я оставила Джима в покое и старалась ему не надоедать.
Начались занятия в школе. Второй класс оказался не лучше первого, даже хуже: у нас перед носом опять махали карточками и не позволяли ни читать, ни писать. По взрывам хохота за стеной можно было судить, как подвигается дело в классе у мисс Кэролайн; впрочем, там осталась целая команда вечных второгодников, и они помогали наводить порядок. Одно хорошо, теперь у меня было столько же уроков, сколько у Джима, и обычно в три часа мы шли домой вместе.
Один раз возвращаемся мы через школьный двор домой, и вдруг Джим заявляет:
— Я тебе кое-что ещё не рассказал.
За последние несколько дней он мне и двух слов кряду не сказал, надо было его подбодрять.
— Про что это? — спросила я.
— Про ту ночь.
— Ты мне про ту ночь вообще ничего не говорил.
Джим отмахнулся, как от комара. Помолчал немного, потом сказал:
— Я тогда вернулся за штанами… когда я из них вылез, они совсем запутались в проволоке, я никак не мог их отцепить. А когда вернулся… — Джим шумно перевёл дух. — Когда вернулся, они висели на изгороди, сложенные… как будто ждали меня.
— Висели и ждали…
— И ещё… — Джим говорил очень ровным голосом, без всякого выражения. — Вот придём домой, я тебе покажу. Они были зашиты. Не как женщины зашивают, а как я бы сам зашил. Вкривь и вкось. Как будто…
— …как будто кто знал, что ты за ними придёшь.
Джим вздрогнул.
— Как будто кто прочитал мои мысли… и знал, что я буду делать. Ведь никто не может заранее сказать, что я буду делать, для этого надо знать меня самого, правда, Глазастик?
Он говорил очень жалобно. Я решила его успокоить:
— Этого никто не может сказать заранее, только свои, домашние. Даже я и то иногда не знаю, что ты будешь делать.
Мы шли мимо нашего дерева. В дупле от выпавшего сучка лежал клубок бечёвки.
— Не трогай, Джим, — сказала я. — Это чей-то тайник.
— Не похоже, Глазастик.
— Нет, похоже. Кто-нибудь вроде Уолтера Канингема приходит сюда в большую перемену и прячет разные вещи, а мы их у него отнимаем. Знаешь, давай не будем ничего трогать и подождём два дня. Если никто не возьмёт, тогда возьмём мы, ладно?
— Ладно, может, ты и права, — сказал Джим. — Может, какой-нибудь малыш прячет тут свои вещи от больших. Ты заметила, в каникулы тут ничего не бывает.
— Ага, — сказала я, — но летом мы тут и не ходим.
Мы пошли домой. На другое утро бечёвка была на том же месте. На третий день Джим взял её и сунул в карман. С тех пор всё, что появлялось в дупле, мы считали своим.
Во втором классе можно было помереть со скуки, но Джим уверял, что с каждым годом будет лучше — у него сперва было так же, только в шестом классе узнаёшь что-то стоящее. Шестой класс ему, видно, с самого начала понравился: он пережил короткий египетский период — старался делаться плоским, как доска, одну руку выставлял торчком перед собой, другую заводил за спину и на ходу ставил одну ступню перед другой, а я смотрела на всё это разинув рот. Он уверял, будто все древние египтяне так ходили; я сказала — тогда непонятно, как они ухитрялись ещё что-то делать, но Джим сказал — они сделали куда больше американцев, они изобрели туалетную бумагу и вечное бальзамирование, и что бы с нами было, если б не они? Аттикус сказал мне — отбрось прилагательные, и тогда всё выйдет правильно.
В Южной Алабаме времена года не очень определённые: лето постепенно переходит в осень, а за осенью иногда вовсе не бывает зимы — сразу наступают весенние дни, и за ними опять лето. Та осень была долгая и тёплая, даже почти не приходилось надевать куртку. Как-то в погожий октябрьский день мы с Джимом быстро шагали знакомой дорогой, и опять пришлось остановиться перед нашим дуплом. На этот раз в нём виднелось что-то белое.
Джим предоставил мне хозяйничать, и я вытащила находку. Это были две куколки, вырезанные из куска мыла. Одна изображала мальчика, на другой было что-то вроде платья.
Я даже не успела вспомнить, что колдовство бывает только в сказках, взвизгнула и отшвырнула фигурки.
Джим мигом их поднял.
— Ты что, в уме? — прикрикнул он и стал стирать с куколок рыжую пыль. — Смотри, какие хорошие. Я таких никогда не видал.
И он протянул мне фигурки. Это были точь-в-точь двое детей. Мальчик — в коротких штанах, клок волос падает до самых бровей. Я поглядела на Джима. Прядь каштановых волос свисала от пробора вниз. Прежде я её не замечала.
Джим перевёл взгляд с куклы-девочки на меня. У куклы была чёлка. У меня тоже.
— Это мы, — сказал Джим.
— По-твоему, кто их сделал?
— Кто из наших знакомых вырезывает?
— Мистер Эйвери.
— Он совсем не то делает. Я говорю… кто умеет вырезывать фигурки?
Мистер Эйвери изводил по полену в неделю: он выстругивал из полена зубочистку и потом жевал её.
— И ещё кавалер мисс Стивени Кроуфорд, — подсказала я.
— Верно, он умеет, но ведь он живёт за городом. Ему на нас и смотреть-то некогда.
— А может, он сидит на веранде и смотрит не на мисс Стивени, а на нас с тобой. Я бы на его месте на неё не смотрела.
Джим уставился на меня не мигая, и, наконец, я спросила, что это он, но он ответил только — ничего, Глазастик. Дома он спрятал кукол к себе в сундучок.
