Эрнест Хемингуэй - Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море
Дороти. Может быть, попробуем заснуть? Милый ты мой. Мой милый снежный буран.
Филип. Уже светает, и я начинаю приходить в себя.
Дороти. Пожалуйста, постарайся уснуть.
Филип. Слушай, Бриджес, что я тебе еще скажу. Уже светает.
Дороти (затаив дыхание). Да, милый?
Филип. Если ты хочешь, чтоб я заснул, Бриджес, возьми молоток и стукни меня по голове.
Занавес Акт III, сцена 1Время: пять дней спустя. Те же два смежных номера в отеле «Флорида» — 109 и 110. Декорация та же, что и в сцене 3 акта II, только дверь, соединяющая оба номера, открыта. Плакат внизу надорван, и в комнате Филипа на ночном столике стоит ваза с хризантемами. Справа от кровати, у стены, — этажерка с книгами, а кресла в кретоновых чехлах. На окнах занавески из того же кретона, на постели покрывало. Петра аккуратно вешает костюмы в шкаф. Затем, нагнувшись, убирает в ящик три пары до блеска начищенных мужских ботинок. В соседней комнате Дороти перед зеркалом примеряет пелерину из черно-бурых лисиц.
Дороти. Петра, подойдите сюда!
Петра (выпрямляя свое маленькое старушечье тело). Иду, сеньорита.
Петра выходит в коридор, затем стучит в дверь номера 109 и входит.
(Всплеснув руками.) О сеньорита, какая прелесть!
Дороти (рассматривая себя в зеркало через плечо). Что-то не то, Петра. Не знаю, в чем тут дело, но что-то не то.
Петра. Но это очень красиво, сеньорита!
Дороти. Нет, воротник испорчен. А я плохо говорю по-испански и не могу ничего объяснить этому кретину-меховщику. Настоящий кретин!
Слышно, как кто-то идет по коридору. Это Филип. Он открывает дверь номера 110 и озирается. Снимает кожаное пальто и швыряет его на постель, затем кидает берет на вешалку в углу. Берет падает на пол. Филип садится на одно из кресел в кретоновом чехле и снимает сапоги. Оставляет их среди комнаты, — с них течет вода, — и подходит к кровати. Снимает с кровати свое пальто и швыряет его как попало на стул. Затем ложится на кровать, вытаскивает подушки из-под покрывала, подкладывает их все под голову и зажигает лампу. Протянув руку, открывает дверцу ночного столика, достает бутылку виски, наливает немного в стакан, которым аккуратно было накрыто горлышко графина, и с размаху доливает в стакан воды. Держа стакан в левой руке, правой достает книгу с полки. С минуту лежит тихо, потом пожимает плечами и беспокойно ворочается. Наконец отстегивает от пояса кобуру и кладет ее на покрывало возле себя. Поднимает колени, делает первый глоток и принимается за книгу.
Дороти (из соседней комнаты). Филип, Филип, милый!
Филип. Да?
Дороти. Пойди сюда.
Филип. Нет, дорогая.
Дороти. Я хочу тебе кое-что показать.
Филип (читая). Принеси сюда.
Дороти. Хорошо, милый. (Бросает последний взгляд в зеркало.)
Она очень красива в пелерине, и воротник ничуть не испорчен. Она входит в комнату, горделиво, с большим шиком и изяществом, словно манекенщица, демонстрирующая модель.
Филип. Где ты это взяла?
Дороти. Купила, милый
Филип. На какие деньги?
Дороти. На песеты.
Филип (холодно). Очень мило.
Дороти. Тебе не нравится?
Филип (все еще не спуская глаз с пелерины). Очень мило.
Дороти. Что с тобой, Филип?
Филип. Ничего.
Дороти. Ты хочешь, чтобы я совсем перестала одеваться?
Филип. Это твое личное дело.
Дороти. Но, милый, это же страшно дешево. Мех стоит всего-навсего тысячу двести песет шкурка.
Филип. Это жалованье интербригадовца за сто двадцать дней. Постой. Это четыре месяца. Я не припомню ни одного, который четыре месяца пробыл бы на фронте и не был ранен или убит.
Дороти. Но, Филип, это не имеет ни малейшего отношения к бригадам. Я купила песеты в Париже на доллары, по курсу пятьдесят за доллар.
Филип (холодно). Вот как?
Дороти. Да, милый. И почему мне не покупать лисиц, если хочется? Кто-нибудь же должен их покупать. На то они и существуют, а обходятся они дешевле, чем по двадцать два доллара шкурка.
Филип. Замечательно. А сколько тут шкурок?
Дороти. Около двенадцати. Ну, Филип, не сердись.
Филип. Ты, как видно, недурно наживаешься на войне. Как ты провезла свои песеты?
Дороти. В банке с кремом «Мум».
Филип. «Мум», ну конечно, «Мум». Вот именно «Мум». Ну и как? Запах «Мума» отшиб запах твоих денег?
Дороти. Господи, Филип, откуда такая щепетильность?
Филип. В вопросах экономики я всегда щепетилен. Я думаю, твои песеты с черной биржи не станут белее ни от «Мума», ни от этой другой гадости, которую употребляют дамы, — амолин, что ли.
Дороти. Если ты будешь дуться из-за моей пелерины, я уйду от тебя.
Филип. Пожалуйста.
Дороти направляется к двери, но оборачивается и говорит просительно.
Дороти. Ну не надо из-за этого дуться. Будь благоразумен и порадуйся, что у меня такая красивая вещь. Знаешь, о чем я думала перед твоим приходом? Я себе представила, что бы мы могли сейчас делать в Париже, вот так, под вечер.
Филип. В Париже?
Дороти. Уже начинает темнеть, и у нас с тобой свидание в баре отеля «Ритц», и на мне эта пелерина. Я сижу и жду тебя. Ты входишь, а на тебе двубортное пальто в талию, на голове котелок, а в руках тросточка.
Филип. Ты начиталась американского журнала «Эсквайр». Ты же знаешь, что он не для чтения, а только для рассматривания картинок.
Дороти. Ты заказываешь виски с перье, а я потягиваю коктейль с шампанским.
Филип. Мне это не нравится.
Дороти. Что не нравится?
Филип. Твоя сказочка. Если тебе угодно грезить наяву, не впутывай меня, пожалуйста, в свои грезы.
Дороти. Это только игра, милый.
Филип. Ну так я больше не играю.
Дороти. А раньше ты играл, милый. И как весело было.
Филип. Считай, что я выбыл из игры.
Дороти. Разве мы не друзья?
Филип. Ну конечно, мало ли друзей заводишь во время войны.
Дороти. Милый, перестань, пожалуйста! Разве мы не любим друг друга?
Филип. Ах, это. Ну, разумеется. Отчего же. Конечно.
Дороти. А разве мы не уедем вместе, не будем жить весело, не будем счастливы где-нибудь вдвоем? Вот как ты всегда об этом говоришь по ночам.
Филип. Нет. Даже через сто тысяч лет этого не будет. Никогда не верь тому, что я говорю по ночам. По ночам я вру без зазрения совести.
Дороти. А почему мы не можем сделать того, о чем ты говоришь по ночам?
Филип. Потому что я занят делом, при котором так не бывает — уезжать вместе, и весело жить, и быть счастливыми вдвоем.
Дороти. А почему?
Филип. Во-первых, потому, что, по моим наблюдениям, ты слишком занята. А во-вторых, все это кажется весьма несущественным по сравнению с целым рядом других вещей.
Дороти. Зато ты никогда не бываешь занят.
Филип (чувствует, что говорит лишнее, но все же продолжает). Нет. Но когда здесь кончится, я пройду курс дисциплины, чтобы избавиться от анархических привычек, если я их приобрел. Меня, вероятно, опять пошлют на работу с пионерами или еще куда-нибудь.
Дороти. Ничего не понимаю.
Филип. Вот именно потому, что ты ничего не понимаешь и никогда не сможешь понять, мы не уедем вместе, и не будем весело жить, и так далее.
Дороти. Это хуже, чем «Череп и кости».
Филип. Что это еще такое, «Череп и кости»?
Дороти. Такое тайное общество, к нему принадлежал один человек, за которого я чуть было не вышла замуж, но вовремя одумалась. Там все очень возвышенно и страшно добродетельно и нравственно, и тебя приводят туда и посвящают во все перед самой свадьбой, и когда меня посвятили во все, я отменила свадьбу.
Филип. Отличный прецедент.
Дороти. А разве нам нельзя быть как сейчас, пока мы вместе, если уж не навсегда, и любить друг друга, и не ссориться?
Филип. Если хочешь.
Дороти. Хочу.
Во время разговора она отошла от двери и теперь стоит возле кровати; Филип смотрит на нее, потом встает, обнимает ее и, как она есть, в пелерине, сажает рядом с собой.
