Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 85
Первое письмо А. К. Дитерихс к Толстому, на которое он отвечал ей своим большим письмом с размышлениями о жизни и смерти, было написано из Петербурга 12–16 сентября 1886 г. (почт. штампель 18 сентября). Приводим из него все наиболее существенное. «Дорогой Лев Николаевич,— пишет А. К. Дитерихс, — простите, что беспокою вас, — больного — письмом моим; прошу вас, если чтение его затруднит вас, — бросьте его, не утомляйте себя. Я пишу только потому, что не могу не писать, я уже давно мысленно подолгу беседую с вами и порываюсь писать, но так много у меня на душе, что не знаю, разберусь ли я в том, что мне всего нужней или более всего хочется сказать вам и спросить. — Всё это время вашей болезни, каюсь вам, я не могу преодолеть душевной тревоги, охватывающей меня при известии об опасном положении вашего здоровья. Я знаю, что это маловерие и что не следует бояться за вас, когда вы сами так спокойно и здраво относитесь к явлению смерти. Вспоминаю ваше и Файнермана письма к О. Озмидовой о смерти и вечности, помню, что они произвели на меня должное впечатление, они совпали с моим настроением. Именно тогда я много думала о смерти и старалась выработать в себе полное примирение с возможностью умереть каждый день, каждый час. И я рада, что мне удалось сделать кое-что в этом направлении. До тех пор я никогда не жила так полно, счастливо, спокойно, как тогда (весной этого года). Мысль о смерти не покидала меня, и я именно поэтому стремилась всем существом жить настоящим и любить все существующее. К сожалению я не могу сказать, чтобы такой подъем духа оставался всегда на той же высоте. Опять бывали отклонения в противоположную сторону, опять являлось недовольство настоящим, искание подвига и — вместе с этим боязнь смерти. И не самый факт смерти меня пугал, а страшно было того, что умрешь «прожив даром» на свете... Нет во мне той постоянной внутренней гармонии, при которой сами собой разрешаются все вопросы главные и второстепенные... Рассудочно, принципиально можно решать, что угодно, но до тех пор пока всем существом не проникнешься смыслом первой заповеди: возлюби бога всем сердцем и разумением твоим, до тех пор в жизни, на деле часто будут колебания и ошибки. — Вот тогда, когда я проникнута сознанием, что только в отречении от своей личной воли — всё благо, тогда я счастлива, мне ничего не надо, ни подвигов, ни перемены обстановки, нет и страха смерти. Как хороши эти минуты внутренней гармонии и как тяжелы те, в которых отклоняешься от воли бога, теряешь разумение. — Вот и это время я неспокойна, мне тяжело, невольно тяжело, что я всё мучаюсь, думая о вашей болезни. В такие минуты я чувствую, что почва уплывает у меня из под ног и что вопросы, цепляясь один за другой, наполняют мою слабую голову и затуманивают ее. «Зачем смерть, когда такие люди так нужны? Что мне докажет целесообразность этого? Куда девать это чувство, вносящее разлад в мои мысли, как победить его, согласовать с разумом, сделать его законным, и действительно ли оно незаконно?...» Вопросы эти теснятся в моей голове и, сознаюсь, дорогой Л[ев] Н[иколаевич], что чувство не мирится с теми ответами, которое изобретает мой рассудок. Я не могу знать, конечно, что нужней, т. е. лучше будет способствовать распространению учения Истины, ваша ли возможно долгая жизнь или скорая смерть? Но я знаю ведь, что вы, произведший глубокую волну в жизни духа всего человечества, вы — бессмертны (если не вы лично, то — тò, что в вас таково). Казалось бы, что, сознавая всё это, горевать и оплакивать таких людей — тем более грешно и малодушно, — это значило бы считать всю работу вашу бесплодной. А тем не менее, бывают минуты, когда скорбь и боль сильней всего и тогда я чувствую одно только, что помимо всего того, что вечно в вас, вы лично нужны и дороги нам, потому что вы — Лев Николаевич и никто другой не может быть им...» Дальнейшая часть письма А. К. Дитерихс осталась без ответа, хотя, начав писать «по пунктам», Толстой, очевидно, имел намерение коснуться всех тех вопросов, которые были затронуты в ее письме. Во всяком случае это письмо ее в целом определило то отношение его к ней и к предстоящему браку ее с Чертковым, которое проглядывает в последующих его письмах, а потому мы считаем нужным привести в отрывках и то, что она высказывает о более интимных сторонах своей жизни данного момента: «Много я нравственно пережила за эти полгода и хорошо пережила. Чувствую, что в душе у меня большей частью господствует какая-то отрадная тишина, отражающаяся в более любовных отношениях к окружающим меня людям и облегчающая мне переносить легко и незаметно то, что прежде было трудно. Часто, часто я вспоминаю слова ваши: изменится человек сам и всё вокруг него изменится; ах, какая это истинная правда, да и всё, всё правда! Вот хоть женский вопрос. Чем больше я думаю и живу, тем больше прихожу к тому, с чем мне так трудно было согласиться раньше. Несмотря на то, что теперь я уже много, много счастливей, чем была, когда рвалась куда-то, мечтала о условиях более удобных для осуществления своих идеалов, несмотря на это, я не могу не чувствовать неполноту своей жизни. — Я давно уже пришла к тому, что «решать женский вопрос» можно только на практике, т. е. будучи действительно женщиной, только тогда и будешь вполне — человеком, т. е. существом, исполняющим сознательно-нормально свое назначение. Только женщина-мать может решить, что должно, можно и доступно женщинам... Тоже ведь и для мущин, я думаю. До тех пор, пока человек не имеет семьи, он как-то не выясняется со всех сторон, и очень может быть, что многие хорошие, а может и слабые стороны обнаружатся, когда человек начнет жить полной жизнью; во всяком случае он только тогда наверное узнает все свои силы и способности... Выйду ли я замуж или нет, даст ли мне бог счастье и силы иметь и воспитать детей в духе Истины — покажет будущее. (Я боюсь очень думать об этом, чтобы не потерять настоящего.) Но если это будет так, то в моем перевороте мыслей многим, несказанно многим я буду обязана вам, дорогой, любимый Лев Николаевич, а также тому, кто даст мне эту семью, если бог того захочет. Я говорю о Вл[адимире] Гр[игорьевиче]. Не знаю, сбудется ли это; я рада, что чувствую в себе силы перенести всякое решение спокойно. Не сбудется это — я постараюсь забыть [то], о чем теперь говорю, и жизнь покажет, что мне делать... — Я не знаю, Лев Никол[аевич], одобряете ли вы наше намерение? Не находите ли вы, что я слишком слабый человек во всех отношениях для него? Я и сама думаю иногда, что не такую бы ему жену надо; понятно, что, любя его больше себя, для меня его счастье, его будущее дороже моего и я бы ему желала лучшего. И вот мне страшно делается, что мои слабые духовные средства не удовлетворят его, когда он больше узнает меня. Но не подумайте, что я идеализирую его (хотя в этом бы беда небольшая), я знаю, что в нем есть слабости, но знаю также, что основа его души, его верования, его стремления так цельны и чисты, что верю в полную возможность его продолжения работы духа в том же направлении и что, движимый Христом всё вперед и вперед, он уразумеет еще многое. Вот потому-то я и решаюсь на этот шаг, что вижу, что во всяком случае он не нуждается ни в чьей особенной помощи, и не боюсь, что слабости жены отразятся на нем... Относительно того, в каких условиях мне придется жить, — я чувствую, что не могу и не должна разбирать теперь этого вопроса. Я верю, что он не поведет меня ни на что дурное, потому что в нем бог сильней всего. С своей стороны я буду стараться уменьшать свои личные потребности и увеличивать круг обязанностей. Говорить же о том, важно ли для меня, что люди считают его «богатым», мне кажется даже лишним. Будь он что угодно в глазах людей — я не могу его любить меньше за это. Вопрос же о «собственности» для меня вообще давно решенный вопрос. Для меня — мой будущий муж есть ученик Христа и ваш единомышленник, а для таких «собственность» не имеет значения. А вот — важный вопрос, это вопрос о церковном венчании. Прежде, когда у меня не было никакой определенной веры, — обряд этот был бы только неприятной формальностью, теперь же он противен всем моим верованиям и не потому только, что это глупый и пустой обряд, а потому что это ложь и трусость перед мнением света. Итак я не хочу его, Вл[адимир] Гр[игорьевич] вероятно — тоже. Об этом мы еще не говорили. Может быть, он решится на эту жертву для своей матери? не знаю, рада была бы ошибиться. Мне с моими родными будет очень, очень трудно поладить в этом деле — они мало того, что потребуют этого, как формальности, они еще несколько религиозны в православном смысле. Поможет ли бог мне устоять против искушения?.. Еще одна важная причина: мое здоровье. Откровенно говорю — я не боюсь за себя. Не всё ли равно, как и отчего умереть?.. Но могу ли я соединять свою судьбу с другим? Пусть решит он, как может... Итак, как видите, Лев Никол[аевич], несмотря на мои слабости, я, быть может, слишком смело смотрю в будущее и решаюсь на такой шаг, так мало подготовленная, когда впереди такая великая ответственность перед богом и людьми. Не страшно ли? Я знаю, что советовать в этих вещах трудно, и не могу просить у вас совета... Но мнение ваше, как и во всем, мне очень дорого, а благословение ваше — тем более. — Преданная Анна Дитерихс».
