Осаму Дадзай - Исповедь «неплноценного» чловека
...Описываю все это я для того, чтобы показать, какие унылые мысли блуждали в моей дурацкой голове, пока обшарпанными палочками я ковырял в чашке.
Все время бежавший суеты мирской, я и остался один. Даже Хорики от меня отвернулся. Полная растерянность сковала меня.
— Прости, но у меня дела. — Хорики встал и начал натягивать пиджак. — Уж не обижайся.
И тут появилась гостья. Надо было видеть, как Хорики моментально преобразился, оживился.
— Как славно, что вы пришли. Как раз собирался к вам, да вот этот неожиданный визитер... Нет-нет, ничего, не беспокойтесь. Садитесь, пожалуйста.
Я поднялся, подушку, на которой сидел, перевернул на другую сторону и предложил гостье, Хорики выхватил подушку из рук, снова перевернул ее и сам подал женщине. В комнате было всего две подушки — одна для хозяина и одна для гостей.
Гостья — высокая стройная женщина — положила подушку недалеко от двери и села.
Я рассеянно прислушивался к их разговору. Это оказалась сотрудница какого-то журнала; давно еще она заказала Хорики то ли иллюстрации, то ли еще что-то и пришла за работой.
— Видите ли, нам срочно надо.
— У меня готово. Давно уже. Вот, пожалуйста.
В этот момент принесли телеграмму.
Хорики стал читать ее и радостное оживление сменилось злобой:
— Эй ты, как это понимать?
Телеграмма была от Палтуса.
— Ничего не хочу знать, немедленно отправляйся домой. Мне, конечно, надо бы проводить тебя до самых дверей твоего дома, да нет времени... Ну знаешь ли, удрать из дома и ходить мри этом с такой невинной физиономией!..
— Вы где живете? — спросила женщина.
— В Оокубо, — неожиданно для самого себя ответил я ей.
— Так наша редакция в том же районе.
Об этой женщине я узнал потом, что родом она из Коею (префектура Яманаси), ей 28 лет, живет в районе Коэндзи с пятилетней дочкой, муж умер три года назад.
Видно, нелегким было ваше детство, вы на все так обостренно реагируете... Бедненький...
...Я стал жить у нее. С утра Сидзуко уходила в редакцию, которая находилась в Синдзюку, а я оставался дома с пятилетием Сигэко. Прежде девочка играла одна в комнате дежурного администратора дома, а с тех пор как появился у них «обостренно чувствующий» дядя, с великой радостью оставалась со мной дома.
Неделю я прожил в полузабытьи. Часто подходил к окну и смотрел, как на пыльном весеннем ветру трепещет искусственный імой, повисший на электрическом столбе; от него остались одни лоскуты, но змей не падал, упорно цеплялся за столб; иногда низалось, что он согласно кивает мне, и тогда я горько ухмылялся, чувствуя, как рдеет лицо. Воздушный змей даже снился мне в кошмарах.
— Нужны деньги — как-то сказал я Сидзуко.
— Сколько?
— Много... Говорят, конец деньгам — конец дружбе. Это правда.
— Глупости. У тебя устаревший взгляд на жизнь.
— Думаешь? Тебе не понять... Но, знаешь, если и дальше нее будет как есть, я ведь могу и сбежать.
— Что ты хочешь сказать? Что тебя так угнетает безденежье? Зачем же куда-то убегать? Странные вещи говоришь ты, честное слово.
—
Я хочу зарабатывать сам, чтобы самому покупать себе енкэ, ну, не сакэ, так хоть сигареты. И, между прочим, рисовать и могу получше какого-то Хорики.
И сразу в памяти всплыли те несколько автопортретов, которые я написал еще гимназистом и которые Такэити назвал призраками». Потерянные шедевры. Потерял я их из-за частых переездов с места на место, а ведь именно эти работы мне кажутся действительно стоящими. Потом я не раз писал всякие вещи, но как они уступали тем ранним!.. Пустота в душе, ощущение безысходности изматывали меня.
Чаша недопитой полынной настойки — так представлялось мне мое состояние, во многом вызванное никогда и уже ничем не восполнимой потерей. Недопитая чаша абсента всегда появлялась у меня перед глазами, как только речь заходила о живописи, и одна мысль жгла меня: показать бы ей те утерянные картины! заставить бы ее поверить в свой талант!
— Ой, уморил! В том-то и обаяние твое, что ты шутишь с ужасно серьезной миной.
Но я не шучу! Я говорю серьезно! Ох, если бы я только мог показать ей те картины... Мне невыносимо тяжело, и я меняю тему:
— Во всяком случае, шаржи, карикатуры у меня получаются лучше, чем у Хорики.
Но, кажется, на людей более убедительно действует фарс, надувательство.
— Наверное. Когда я смотрела, что ты рисуешь для Сигэко, не могла удержаться от смеха. А может, ты попробуешь сделать что-нибудь для нашего журнала? Хочешь, я поговорю с главным редактором?
Ее фирма выпускала ежемесячный детский журнал, малоизвестный, впрочем.
«Глядя на тебя, любая женщина чувствует необузданное желание что-то для тебя сделать... Ты всегда дрожишь от страха, но тем не менее выставляешь себя комиком... Твое одиночество вызывает у женщин огромное сострадание к тебе». И это, и еще многое другое, притом очень лестное, говорила мне Сидзуко. Но, по мере того как я все яснее осознавал свое отвратительное положение альфонса, ее слова угнетали меня все более и более. «Не столько женщины, сколько деньги — вот что мне нужно, — думал я. — Во всяком случае, надо убежать от Сидзуко и зажить самостоятельно»... Чем больше я думал об этом, чем больше планов строил на этот счет, тем сильнее попадал в зависимость от Сидзуко, которая, со свойственным женщинам из Коею мужеством, помогала мне решать мои нелегкие проблемы. Так или иначе, в конце концов я оказался совершенно безвольным, в полной власти Сидзуко.
Она устроила мне встречу с Палтусом и Хорики, во время которой подтвердилось, что с родным домом все связи оборваны, и наше сожительство приобрело, так сказать, «официальный» статус. Благодаря опять же хлопотам Сидзуко я смог зарабатывать рисунками и на эти деньги покупать себе сакэ и курево, но... Но хандра и подавленность только усиливались. Мне надо было рисовать комиксы для журнала Сидзуко (они из номера в номер печатались под заголовком «Приключения мистера Кинта и мистера Ота»), но я не мог заставить себя двигать пером. Вспоминался родной дом, становилось так грустно, что, бывало, часами сидел, опустив голову, и не мог сдержать слез.
Светлым лучиком была для меня в такие минуты Сигэко; она уже запросто звала меня «папочкой».
— Папочка, а правда, если помолиться, Бог даст все, что иопросишь?
Вот чего бы я сам страстно желал! О Боже, ниспошли мне твердость духа! Научи меня, Боже, стать обычным человеком! Ведь не считается же грехом, когда один человек пинает ногами другого... Так дай и мне злую личину!
А на вопрос ребенка я отвечаю:
— Правда... Тебе, детонька, Бог даст все, что попросишь, а вот папочке, может, и не будет Божьей милости.
А ведь я боялся Бога. В его любовь не верил, но неизбежности кары Божьей опасался. Вера, казалось мне, существует для того, чтобы человек в смирении представал пред судом Господним и всегда готов был принять Божье наказание плетьми. Я мог поверить в ад, но в существование рая не верил.
— А почему папочке не будет Божьей милости?
— Потому что я не слушался родителей.
— Да? А все говорят, что ты очень хороший человек.
Так ведь это потому, что я всех обманываю. Да, я знал, что и этом доме все хорошо ко мне относятся. Но как сам я всех боялся! И чем более я боялся, тем лучше ко мне относились, однако от этого мне становилось только страшнее. Я должен от всех удалиться! Но как мне объяснить Сигэко эти мои несчастные болезненные наклонности?!
— Детка, а о чем ты хочешь попросить Бога? — я попытался изменить направление разговора.
— Я... Я хочу настоящего папу.
Сердце чуть не оборвалось. Кружится голова. Враги... Я — враг Сигэко, она — мой враг? И здесь кто-то страшный стоит па моем пути — чужой, неведомый, неразгаданный... Я сразу прочел это на лице девочки.
Я радовался, что у меня по крайней мере есть Сигэко, и нот... Значит, и у Сигэко, оказывается, есть «хвост, которым можно ударить овода». С тех пор и при виде девочки я чувство- нал, что страх сжимает меня.
— Эй, ловелас, ты дома? — услышал я однажды голос Хорики. Он снова стал захаживать ко мне. Он так обидел меня, когда, убежав от Палтуса, я пришел к нему, — и что ж? — я, безвольный, встречаю его, смущенно улыбаясь.
— Знаешь, а твои комиксы пользуются успехом. Только это еще ничего не значит, дилетанты вообще нередко поражают публику бесстрашной удалью. Все же имей в виду, твои наброски далеко не совершенны.
Он и тон взял с самого начала менторский. «Что бы он сказал, если б я показал ему те «привидения?» — снова пронеслось в голове.
— Помолчи лучше, а то начну плакать... — пробормотал я.
Хорики заметил еще более важно:
— Жить-то ты умеешь. Но гляди, чтобы король не оказался голым.
Жить умеешь... В ответ я мог только ухмыльнуться. Это я-то умею жить?! Да неужто жить как я — бояться людей, бежать их, обманывать — равнозначно тому святому соблюдению хитроумной заповеди, выраженной известной поговоркой «Не тронь черта — и он не тронет тебя»?
